Тридцать три ненастья. Татьяна Брыксина

устраивай в доме шалман, не привечай всех окрестных алкашей, вари себе хотя бы картошку, чтобы есть горячую пищу.

      А он мне:

      – Борька Екимов в сентябре едет в Коктебель, а мне не досталась путёвка в Дом творчества. Вот провожу тебя и снова махну к матушке. Что мне здесь делать одному?

      – Я буду приезжать. Раз в месяц – обязательно! Пришлю тебе продукты через проводницу.

      – Только бутылочку не забудь положить.

      Договорились, что всю срочную информацию для него я буду сбрасывать на телефоны Союза писателей, а потом связь наладится сама собой, лишь бы он почаще заглядывал в Союз.

      – Вась, а зачем тебе в принципе волжская квартира? Наверняка ты чаще будешь находиться в Волгограде.

      – Без ключей от квартиры я здесь никто. Не оставишь ключи – мы не будем вместе. А я-то думал, что главный мой дом теперь здесь!

      – Здесь. Где ещё? Чего ты так испугался?

      Перед дорогой посидели, выпили, всплакнули. Тоска стала захлёстывать меня.

      – А может, не надо никуда уезжать, Вась?

      – Не сходи с ума. Потом себе этого не простишь.

      В аэропорту выяснилось, что мой рейс задерживается на три часа, и мы поднялись на второй этаж, подошли к стойке буфета.

      – Давай коньячку по сто! – предложил Василий.

      Выпили, закусили какой-то фигнёй.

      – Может, ещё по пятьдесят?

      Выпили ещё. Потом шампанское – поставить красивую точку. На гнутом диване обнялись и плакали, не стесняясь окружающих. Пить коньяк с шампанским я не была приучена, но держалась из последних сил. Василия развезло сильнее.

      И вот объявили регистрацию, потом посадку. За линией невозврата я оглянулась. Он стоял совершенно потерянный, как бы и не понимая, что происходит.

      – Вася! Вася! – зарыдала я. – Ради бога, береги себя!

      Это было самое трудное расставание в моей жизни, во всей моей жизни. Может, мало меня любили, не считали нужным беречь слишком простое сердце, не более ценное, чем воробей на подоконнике? А оно всё тянулось к соловьям, откликалось на трели, звучащие для птиц иного полёта. Чем ещё объяснить, что о себе я думала в последнюю очередь? Летела в полную неизвестность, а из головы не выходило: как он там? Где? Доехал ли до дома? Не попал ли в беду? Что с ним будет завтра?

      Что будет со мной – как-то не думалось в ту минуту.

      Сильно разболелась голова. Стюардесса принесла таблетку анальгина и воду в пластиковом стаканчике.

      – Что случилось? Почему вы плачете всю дорогу?

      Пересохшими губами я еле выдавила:

      – Спасибо, не беспокойтесь.

      Долетели, приземлились…

      …Олечка, спасибо, сестрёнка, что ты меня встретила в Домодедово, довезла до общежития Литинститута! Заселившись, вышли на улицу. Есть хотелось до тошноты, и мы двинулись по Добролюбова в поисках любой столовки. О своих мучениях я молчала, сестра тоже не была разговорчива. Уже густо вечерело, и ей нужно было вернуться в подмосковное какое-то хозяйство, где их завод убирал картошку в подшефном колхозе. После