Тридцать три ненастья. Татьяна Брыксина

длилось долго – счастливое для обоих. Он читал, я слушала, подперев ладонью щёку.

      – А про меня ничего не написал?

      – Сейчас найду. Вот!

      Глухим ли стал, с ума ли спятил,

      Не различая ничего,

      Стучусь с отчаянья, как дятел,

      В берёсту сердца одного.

      Плакучий лист – мой брат по крови,

      Что вербой ронится в тиши.

      Обил я осенью пороги

      Одной придирчивой души.

      Печаль за пазуху не прячу,

      Люблю за совесть, не за страх.

      Ущербным месяцем маячу

      В одних колодезных глазах.

      Я поздно понял, а не рано,

      И вот исправиться спешу:

      Одна на свете несмеяна,

      Которую не рассмешу.

      Её ж нимало не тревожат

      Догадки ветреной молвы,

      Что не сносить скорей, похоже,

      Одной усталой головы!

      Я слушала и затаённо думала: «Что дальше? Что же дальше? Опять никакой ясности! Его сенокосы – это же и мои сенокосы, и моя жизненная страда. Главный укос конечно же не сено, а стихи, вписанные неуклюжим почерком в простенькие блокноты с загнутыми от паницкой влаги и ветра уголками. И какие стихи!» Но сердце знало: пока все наши сенокосы – это сенокосы разлук.

      «Глухим ли стал…» меня разочаровало. Не таких стихов я ждала от него.

      Лихота

      Это я, открой!

      Иной гость из-а стола не встанет, пока бутылка не кончится, а Макеева Васю не за всякий стол и усадишь, хотя слава выпивохи давно уже ходит за ним по пятам. Кого-то из моих волжских друзей Василий принял сразу и легко, а с кем-то общаться не захотел – и всё тут! Ни лестью, ни угощением соблазнить его было нельзя, если душа в нём не откликалась.

      Однажды на какой-то праздник нас позвали к себе мои приятели, Валя с Витей Брюховы, живущие в соседнем подъезде. Макеев из-за сущей ерунды стал выкаблучиваться, бросать мне едкие реплики, чем разозлил Виктора. Тот кинулся защищать меня, типа: «Не смей обижать Татьяну!» Дело дошло до того, что мужики, выйдя на лоджию, стали биться лбами, как два барана на узком мостике. Подняли крик, и соседи вызвали милицию.

      Оправдываться пришлось женщинам. Гостевание оборвалось. Взбешённый Макеев кинул сумку на плечо и уже по тёмному времени уехал в Волгоград. Я вернулась к Брюховым, расплакалась.

      Витя рассудительно сказал:

      – Не позволяй так с собой обращаться. Нам, мужикам, нельзя показывать слабину, мы скотами становимся. Чем ты хуже его? Не он кормит тебя, а ты! Не его квартира, а твоя! Живёт на всём готовеньком, а вокруг него пляшут: «Тебе яичко облупить? Чайку заварить?» Пусть он сначала тебя обеспечит, заботой окружит, а потом права качает.

      Я понимала правоту Виктора, но именно это меня и мучило. Мужика не удержишь, если он принёс в дом только зубную щётку и тапочки, а сберкнижку держит совсем в другом месте. Но что делать? Без Волгограда ему тоже нельзя. У него на следующий год запланирован выход нового сборника стихов. Надо успеть встроить в него свежий сенокосный цикл. Из Волжского сделать это невозможно. К тому же в Союзе писателей давали подработать на выступлениях и рецензиях. С деньгами было туго всегда и у него,