Ущелье дьявола. Александр Дюма

написал имена Франца и Отто на двух клочках бумаги.

      – Честное слово, это просто дико, – проговорил он, скатав бумажки в трубочки и кинув их в шапку. – Я все-таки не могу понять, как человек может ставить свою свободную волю в зависимость от слепого случая. Тащи! Только если ты вытянешь Дормагена, это станет твоим смертным приговором, ты сам, что называется, лезешь на рожон, как баран под нож мясника. Нечего сказать, славный первый шаг!

      Юлиус начал было разворачивать взятый им билетик, как вдруг остановился.

      – Нет, – сказал он, – лучше прочту это после того, как напишу отцу.

      И он вложил бумажку в Библию.

      – И я, пожалуй, сделаю то же, но из безразличия.

      И Самуил опустил свою бумажку в карман. Потом оба сели друг напротив друга за стол и при свете лампы стали писать.

      Письмо – зачастую лучшая характеристика его автора. Прочтем же оба. Вот письмо Юлиуса:

      «Бесконечно дорогой и глубокоуважаемый отец! Я прекрасно сознаю и искренно чувствую все, чем Вам обязан. Не только знаменитым именем величайшего химика современности, не только значительным состоянием, приобретенным благодаря Вашим работам, известным по всей Европе, но еще – и это главное – той безграничной и неисчерпаемой нежностью, которой Вы скрасили мое печальное существование, никогда не озарявшееся материнской лаской. Верьте, что сердце мое преисполнено к Вам чувством признательности за Ваше попечение и за Вашу снисходительность. Благодаря им я всегда сознавал себя вдвойне Вашим сыном и люблю Вас вдвойне.

      Мне необходимо высказать Вам все это потому, что, покинув Франкфурт, несмотря на Ваши распоряжения, я чувствую свою вину перед Вами. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Йенский университет, где бы около меня не было Самуила, так как Вы боитесь его влияния на меня. Когда Вы вернетесь во Франкфурт, то станете сердиться на меня за то, что я воспользовался Вашим отсутствием и уехал в Гейдельберг. Но сначала выслушайте меня, мой добрый отец, и тогда Вы меня, быть может, простите.

      Сказать Вам, что привело меня в Гейдельберг? Отнюдь не неблагодарность и не желание ускользнуть, а неотступный долг. В чем именно он состоит – я не могу Вам открыть. Важность занимаемого Вами положения в обществе и Ваши служебные обязанности не позволяют мне говорить откровенно – оттого, быть может, что они же не позволили бы Вам молчать.

      Что же касается влияния на меня Самуила, то оно, быть может, и неотразимое, и дурное, и даже роковое, но необходимо мне. Я мягче его, но мне не хватает ни решительности, ни твердости духа. Все мне быстро надоедает, я часто устаю. Самуил же заставляет меня встряхнуться.

      Мне кажется – страшно даже написать! – что Самуил, со своей неутомимой энергией, со страстной настойчивостью, необходим моей апатичной натуре. Мне кажется, что я только тогда чувствую, что живу, когда он со мной. Когда его нет – я прозябаю. Его власть надо мной безгранична. Первый толчок моим действиям всегда дает он. Без него у меня опускаются руки. Его язвительная веселость, его сарказм волнуют мою кровь. Он точно опьяняет меня.