Люди и куклы (сборник). Василий Ливанов

Это кучерский сын, – сказал Алексей. – Рыжий?

      – Именно, рыжий. – Платон подлил себе вина. – Вообрази только: сын нашего кучера – хозяин Кромовки, родового имения. Каково? – И удивленно поднял брови.

      – Может быть, это ненадолго, – предположила Елизавета Витальевна.

      – Ненадолго? Это вам так представляется здесь, в Париже. Помнишь, Алеша, отец наш говорил: вот когда народ пойдет с топориками…

      – Это уже случалось в русской истории.

      – Но чтобы армия была на стороне революции – так не было. Это, брат, не фунт шоколада. Я до сих пор не могу поверить, что мы здесь, у вас. Мне все это кажется сном. А помнишь, Алеша, как ты на спор переплывал пруд со связанными руками и чуть не утонул? Мне влетело, а тебе ничего не было. Мама тебя баловала.

      – Опять преувеличение. Я Алешу никогда не баловала. Тебя баловала, ты – младший.

      Алексей Алексеевич улыбнулся:

      – А помнишь, как ты произносил: свекла и клюква? Получалось: клёкла и клюкла.

      – Не помню.

      – А я помню.

      – Что ни говорите, а нет кухни лучше французской. – Софья Сергеевна поднялась из-за стола. – Проводите меня, душечка, – попросила она Елизавету Витальевну, – а то я стоя усну.

      Женщины ушли.

      – Алексей, – сказал Платон, – я не хотел говорить при мама. В Петербурге, в Москве – повсюду аресты, расстрелы. Я как подумаю, что там у нас, в Кромовке, со мной что-то нехорошее делается, ей-богу… Что ты думаешь предпринять, когда вспыхнет гражданская война?

      – А она вспыхнет?

      – Фактически она уже началась. Я думаю, французы нас поддержат. И англичане.

      – Интервенция? А чем будем расплачиваться?

      – Россия велика… чем-то, конечно, придется поступиться… В одном я твердо убежден: или мы – или они. Третьего не дано.

IXИюнь 1918 года. Разрыв с семьей

      Софья Сергеевна Кромова водила Алексея Алексеевича и невестку по комнатам небольшой квартиры. Повсюду в беспорядке громоздились вещи, лежали распакованные чемоданы.

      – Здесь будет гостиная, – сказала Софья Сергеевна. И к невестке: – Пойдемте, Лиз, я вам покажу, как я думаю обставить свою спальню.

      Женщины вышли, оставив Алексея Алексеевича одного. Он подошел к столу, на котором были свалены фотографии в рамках, лежал толстый, в сафьяновом переплете семейный альбом.

      Кромов открыл его с конца, стал перелистывать. Вот он сам в полевой форме поручика… Вот группа молодых прапорщиков в новых офицерских мундирах… опять он в кавалергардском крылатом шлеме…

      …Вот белый дом с колоннадой, высокое крыльцо, кусты жасмина… Потом фотография молодой женщины в белом платье и белой косынке, а рядом с ней мальчик в матроске…

      – Доброго здоровьица, Алексей Алексеевич, – прогудел глухой старческий голос.

      Старик с ворохом белья в руках остановился в дверях. Совсем седые, закрывавшие пол-лица усы топорщились в улыбке.

      – Федор! – воскликнул Кромов. – Как же я рад тебя видеть, старый!

      Он обнял старика, который бочком прижался к нему,