В той стране. Борис Екимов

минуту, когда подрулили к месту и Лунякин стал набирать в целлофановый пакет мандаринов, пряников, яблок, конфет – того да другого из купленных для хутора гостинцев. Пакет уже был полон, когда под руку попалась последняя забытая репка, из тех, что он привез в город. Лунякин посмотрел на нее, усмехнулся и положил на самый верх.

      – Пойдем, – позвал он девочку.

      Та помедлила, но вышла из машины.

      – Он плачет, – сказала она, потупясь. – Как приходят к нему, плачет.

      – Годы… – вздыхая, объяснил Лунякин. – Старые люди что малые дети. Так уж устроено. Жизнь…

      Это объяснение девочка будто приняла и пошла рядом с Лунякиным, подстраиваясь под его широкий шаг. В пустынном вестибюле они надели халаты. Коридоры были по-утреннему тихи и безлюдны.

      Постучав в комнату и войдя в нее, Лунякин тотчас вспомнил свое вчерашнее видение: сирый больничный покой, казенное одеяло. Здесь, в яви, все было по-иному, яркие шторы, голубое покрывало.

      Дед лежал, устремив глаза в потолок, и к вошедшим не повернулся.

      – Дедуня? – позвал его Лунякин. – Гостей не ждешь?

      Старика словно подбросило. Он сел в кровати.

      – Вылеживаешься… – шутливо попенял Лунякин. – Как тут поднимешь с вами сельское хозяйство… Прежде все деды работали до упору: на бахчах, в садах сторожевали, арбы делали, сани, колеса, бочки. А теперь – у всех пенсии. Вот вы и залегли.

      – Лежим… – оправдывался дед. – Привыкаем к могилкам.

      На второй кровати, отвернувшись к стене, посапывая, спал человек.

      – Не разбудим? – покосился на него Лунякин.

      – Его колом не подымешь, – ответил дед. – Денно и нощно спит. Не то живой, не то уж помер неделю назад.

      Старик, еще не поверив в происходящее, смотрел на Лунякина и правнучку удивленно. Гостинцы, которые ему подали, он, не глядя, поставил рядом и вдруг насторожился, принюхался.

      – Мандарины… – догадался Лунякин. – Покушай. Я тоже оскоромился. – И подал оранжевый мягкий плод.

      Но старик, отложив мандарин, потянулся и жадно понюхал большую руку Лунякина, рукав его пиджака, лицом припадая к одежде.

      – Хутор… Хутором пахнет… – проговорил он.

      – А-а… – засмеялся Лунякин. – Скотиной провонял, креолином, он вонючий.

      Старик явственно слышал, чуял, как пробивается, точно ключ живой, через запахи – больничный, мандариновый, табачный и прочие, – пробивается и веет в лицо родного хутора дух: скотье тепло, печной дым, пахучий навоз, земля весенняя, слежалое сено – а все вместе родины дух.

      Лунякин подал репку, сказал:

      – Вот тебе тогда. Это уж наше…

      Старик принял ее, поглядел и заплакал.

      Все вчерашнее, о чем думалось, что ночью грезилось, снилось, – все разом вдруг поднялось в Лунякине, и все ему стало ясно: забирать надо деда, забирать – и никаких. Большой ладонью он стер стариковские слезы и сказал:

      – Не плачь. Не плачь, дедуня. Все заживет. Поехали-ка домой. Домой… Там весна, оживеешь.

      Он поднял