Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн. Евгений Кулькин

которое он видел у Чемоданова тогда, кажется, не покинуло его и по сей день. И это злило и озадачивало. Видимо, пахан наверняка не признает его так трудно наработанного авторитета.

      Хотя он отлично знал, что в борьбе с собственным эгоизмом побеждает тот, кто меньше всего о нем думает. И ему запросто можно было не ходить на эту встречу, и никакая бы сволочь не упрекнула бы его в трусости. Хотя пахан пришел к нему с явно обоснованными претензиями. Он убил его человека. Но почему тот отщелился от стандартов общей жизни и взял слишком высокую ноту?

      И вдруг Эрик понял. Да потому что был подвластен. Потому что не выдержал кинжального взора вот этого самого насквозь непонятного человека.

      И именно эта непонятность, наверно, держит в заложниках у него Чемоданова, заимевшего право на секреты, а значит, до резкости определенно утратив служение своей жизни.

      Помнится, когда старика настиг его приказ, он, потянувшись, произнес:

      – Прими, Господи, душу его с миром.

      И полуповернув к исполнителю Забирохе голову, побаловал себя философией:

      – Смерть – это последнее и высокое таинство.

      Так, слыхал он, когда-то говаривал Гришка Фельд, конечно, умыкнув притчу из какой-то книжки.

      Сейчас, вернувшись к мирским помыслам, он даже чуть не произнес расхожую фразу Фельда: «Ну что ж, мой грешный разум готов к поминальному слову», но спохватился, вспомнив, что это мог держать в памяти и Чемоданов, потому запоздало ответил как фраер, исповедующий искусственную романтику:

      – Моя контрразведка вычислила, что он стучал на нас ментам.

      Не смягчая тона, пахан спросил:

      – Твои люди и подставили нашего скачка?

      Эрик заюлил глазами, потому как не знал, что означает слово «скачок», потому решил солидно признаться:

      – Было дело.

      – Без достижения договоренности нам не разойтись, – неожиданно подал голос Чемоданов.

      И Булдаков понял, что сейчас нужен глобальный довод, чтобы потянуть время. Потому как вероломная конференция, в конце концов, действительно может кончиться не в его пользу.

      Но трудно взять отдельно изолированный случай, чтобы на него уповать, потому он объемно спросил:

      – А какие будут предложения?

      Он не способен, как это делал Фельд, растворить фразу в психоаналитическом тумане, сказав, к примеру, что богемные соотечественники, что сейчас лакают пиво в Париже, могли бы простить социальные последствия его невежества, потому старался вызвать на прямолинейность и своих, как он теперь уже неотвратимо понял, соперников. Правда, в поздние годы ему уже не нужно было плакать детскими слезами, еще больше подчеркивая свою щенячесть, ибо плоды успеха, которые он походя срывал с древа жизни, диктовали и жанр выступления. Он, пышным банкетом отмечая свой успех, как бы между прочим ронял: «Вот он, пример на воздержания!»

      И указывал на того, кто, по его наблюдениям, не на равных пил, и произносил: «Прислушайся к слову «трезвяк»? Где там корень?»

      «Верховные жрецы», как он звал своих приближенных, поощряли его пьяным подхохотом.

      «Значит,