Лиса в курятнике. Карина Демина

сопел, а на лбу проступила испарина. Монстра, мало того что тяжела была, так – Лизавете ли не знать – жуть до чего неудобна.

      – Ох, – она вздохнула и остановилась. – Простите… у меня туфли натирают… позвольте немного…

      Князь позволил.

      И чемодан оставил. И поинтересовался даже:

      – Зачем вам конкурс?

      Над ответом – а Лизавета точно знала, что кто-нибудь да задаст неудобный этот вопрос, – она думала. И не придумала ничего лучше:

      – Жениха найти. – Она хлопнула ресницами и доверительно этак продолжила: – Понимаете… мне скоро двадцать пять, а для девушки это возраст, когда пора всерьез задуматься о будущем…

      И главное, тут взгляд опущен.

      Реснички трепещут.

      И румянца хорошо бы стыдливого, но с румянцем у Лизаветы никогда не ладилось. Вот такая она уродилась… безрумяная.

      – Я сирота… и приданого нет…

      Князь слушал.

      – И все-таки я надеюсь, что здесь… быть может… сыщется кто-то, кто… понимаете?

      Князь кивнул.

      Ага… а теперь вздохнуть горестно.

      – Я должна была попробовать…

      И снова кивнул. И, подхватив чемодан, предложил:

      – Идемте? Здесь уже недалеко.

      Передав рыженькую девицу – все-таки менее подозрительной она не стала, и князь дал себе слово всенепременно связаться с Игерьиной и поинтересоваться о личных ее впечатлениях – на руки Магдалине Францевне, старшей камер-юнгфере ее императорского величества, с наказом устроить, князь решил заняться другим делом. И пусть выглядело оно пустяковым, но репутацию могло изрядно подпортить.

      Вызвав камер-фурьера, он затребовал журнал.

      А заодно и побеседовал, ласково, само собой. И как ожидалось, новость почтеннейшему Илье Лаврентьевичу пришлась крепко не по душе. Стоило отпустить его, как зычный бас понесся по дворцовым коридорам, заставляя многочисленную прислугу замереть. Дело свое Илья Лаврентьевич знал, а потому не прошло и часа, как пред князем предстала пара лакеев.

      – Из новых, паразиты этакие! – Илья Лаврентьевич, дюже оскорбленный неуважением, которое новенькие оказали императорским гостям, весь испереживался. Белая борода его, разделенная надвое, топорщилась. Блестели очки и многочисленные награды. А стек похлопывал по коленке. – А ведь брать не хотел… как чуял… скажите матушке, что конкурсы – дело хорошее, но упреждать же надобно… челядь достойную поди-ка подыщи. Тут же никого не хватает… одних ламповщиков надобно еще с десятка два, а кроме них и ездовые, и вестовые… и комнатные девки…

      Он продолжал перечислять, загибая и разгибая толстые пальцы, жалуясь и на гостей, не желавших войти в положение и требовавших внимания, порой чересчур уж требовавших, полагавших, будто весь дворец существует едино для их нужды. И на слуг нерасторопных…

      Или вот продажных.

      – Пятьдесят целковых, – произнес Илья Лаврентьевич, падая в креслице. – Я ж их… за пятьдесят целковых… а мне доложил, что не явилась барышня… и вчера… и третьего дня… мне бы, старому, подумать,