Через дно кружки. Александр Горохов

надо. На, яблочком все это безобразие закуси. Короче, будем! За всех нас!

      – А дальше?

      – Чего дальше?

      – Ну, про Киришку, Коляныча, Ашота, Малолетку.

      – Дальше… Будет тебе и «дальше».

2

      За соседним столиком тоже стукнулись кружками, потом здоровенный мужик треснул по столу кулаком. Кружки привычно подпрыгнули, но не расплескались. Содержимое в них поколыхалось, попенилось, белые пузырьки затихли, перестали шипеть.

      – А вот, уважаемые любители словесности, члены Союза писателей и литературной студии при нем, вы мне скажите, – здоровяк хитро обвел взглядом сидящих около, вытер вспотевший подбородок, – вы мне скажите, чем отличается «екнуться» от «екануться»?

      Естественно, сказал он никакое не «екнуться» и не «екануться», а другие слова, но, увы, не велено те слова нынче из-за всеобщей борьбы за нравственность и целомудрие публиковать в печати, потому я тихо вздохнул и заменил матерные на эти, подумав, что теперь, должно быть, нравственность резко возрастет. Хотя, с другой стороны, ни к чему в книжках нецензурно выражаться. Даже если это не ты говоришь, а герои книжки.

      Граждане литераторы сперва притихли, потом отхлебнули из кружек, потом похлопали глазами и заговорили.

      – Сережа, ты, как всегда, не прав! – энергично и уверенно вступила единственная между ними дама. – Во-первых, ты чудак на букву М! Во-вторых, так вопрос просто нельзя ставить. Бог с ним, что ты при женщине выражаешься, я к твоим вывертам привыкла, пусть это будет на твоей совести. Но тут сидят молодые, почти дети, с литстудии. Что они будут думать о поэзии, писателях. Они пиво-то в первый раз в жизни пробуют, а ты бранью их поливаешь. Чудак ты, Сережа, и треп твой чудацкий!

      Женщина говорила низким приятным голосом, распаляясь после каждого предложения, и к концу монолога дошла почти до истерики. Было видно, что еще одна-две фразы и она плеснет пивом, а то и треснет по коротко стриженной Сережиной башке кружкой. Но вдруг пафос сдулся, будто резиновый шарик, она вздохнула, безнадежно посмотрела на здоровяка, потом на рюмку со всем известной прозрачной сорокаградусной жидкостью, которая одиноко притулилась к высоченной пивной кружке, лихо опрокинула стопку внутрь, потом поглядела на кружку, отхлебнула сначала маленький глоток, потом побольше, потом, не отрываясь, заглотнула почти весь литр и успокоилась.

      Сережа глядел на крупную, красивую женщину и улыбался своим мыслям. Та молчала, опустошала кружку, умиротворялась и не догадывалась, чему это улыбается сотоварищ по писательскому цеху.

      А Сергей размышлял вот о чем:

      «Хорошая все-таки баба Галка! Нынешние все какие-то худосочные, тощие, да и стихи пишут такие же худосочные, белибердень какую-то пишут. Начнут про одно, перескочат на другое. Суетятся, нюансики всякие и конкретности мелкие приводят, а они никчемные, не работают на общую задачу. И образы такие же дурковатые, надуманные, неживые. Точно, – Сергей наконец подобрал слово, – мертвые образы. Не стихи, а мертвечина.