Прочтение Набокова. Изыскания и материалы. Андрей Бабиков

и ты,

      когда из края лет моих крылатых

      порой ползут стихи – издалека, —

      гугнивые и склизкие слегка,

      и полные неблагостного гула.

      II

      В них скука есть мещанского разгула.

      Бьет по глазам Пегаса – конокрад…

      Ужель моей отчизне надоели

      плащи и розы, Делия, дуэли,

      и в Болдине священный листопад?

      Одной октавой, низкой и певучей,

      одним живым заветом дорожу.

      Мне чужд соблазн развенчанных созвучий,

      я к модному не склонен мятежу.

      Такую вот люблю цезуру – зная,

      что стих тогда – как плитка костяная:

      налево два, направо три очка.

      <…>

      XIV

      Мне снится снег на сизой шубке, снится

      мне влажный смех слегка раскосых глаз.

      Сон, милый сон, морозный и веселый;

      я иногда не доезжал до школы,

      на полпути слезал – и в должный час

      проходишь ты по Серг[и]евской белой

      и я к тебе чрез улицу иду.

      Ах, – наше счастье зябкое сидело

      на всех скамьях в Таврическом саду.

      Сиял мороз. Когда ты целовала[,]

      мне жаркой мутью душу обдавало,

      а после – снег сиял еще синей.

      XV

      Немало грез я перегрезил с ней,

      с той девочкой в пушистой шубке сизой.

      Я школу пропускал и впопыхах

      любили мы – и в утренних стихах

      я звал ее Лаурой, Монна-Лизой [sic].

      И где она? В серебряном саду

      все так же спит на черных ветках иней,

      гремят коньки по матовому льду

      и небо веет тишиною синей.

      Но где ж она? Не знаю, не пойму.

      В последний раз, – в бушующем Крыму —

      из хутора Полтавского – открытка…

      XVI

      Еще душа не дочитала свитка

      эпических скитаний по чужим

      краям, еще поют на перепутьях

      колдуньи в соблазнительных лохмотьях[62] —

      но конь летит и всадник недвижим.

      Еще встает из грота потайного

      обезумелый великан тоски,

      чтоб сгорбиться и притаиться снова —

      по мановенью рыцарской руки.

      Да, рыцари… Вот щит, простой, железный,

      вот подвиг наш – быть может, бесполезный,

      но благостный, но светлый, но живой…

      XVII

      Вернемся мы! Над вольною Невой

      какие будут царственные встречи!

      Какой спокойный и счастливый смех, —

      и отличаться будем мы от всех

      благоуханной медленностью речи, —

      да, – некою старинной простотой

      речей, одежд и сдержанных движений,

      затем, что шли мы строгою стопой,

      в самих себе не зная поражений,

      затем, что мы – в пыли чужих дорог,

      все помнили, – затем, что с нами Бог…[63]

      Продолжение следует

      Неизвестные стихи

62

Возможно, описка, должно быть: лоскутьях.

63

The New York Public Library / Berg Collection / Vladimir Nabokov papers / Manuscript box. In: Album 14 (p. 26–38) / Iunost’. Holograph poem, unsigned. Поэма была впервые опубликована отдельным изданием: Набоков В. Юность / Публ., вступ. ст. М. Минской. СПб., 2016. К сожалению, публикатором, малознакомым, по-видимому, с дореформенным правописанием и собственно версификацией, текст поэмы был сильно искажен. Буква «ять» в словах «белая» дважды прочитана как «ы» (отсюда у публикатора не попадающие в размер «ночь былая» и «Сергиевской былой»), а в слове «ширме» прочитана как «ах» (отсюда – «на деревянных ширмах», тогда как у Набокова – «на деревянной ширме»); буква «ер» прочитывается публикатором иногда как «ерь» (отсюда «пламенеть» вместо «пламенеет», что рифмуется у Набокова с «умеет»); вследствие слабого знания набоковской лексики и непонимания содержания текста публикатор не смогла прочитать слово «гугнивые» и произвольно заменила его словом «пугливые»; слово «цезуру» поменяла на «цензуру», «щит» на «путь», «вот» на «ведь» (снова «ер» на конце превращается в «ерь»), и т. д. и т. п.