Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница (сборник). Сьюзен Коллинз

потрясающий костюм из всех, какие я видела. Я просто поверить не могла, что он на мне. И не могу поверить, что сейчас на мне это платье. – Я расправляю юбку. – Вы только посмотрите!

      Пока зрители ахают и стонут, Цинна едва заметно показывает пальцем: покружись!

      Я делаю один оборот, вызывая еще более бурную реакцию публики.

      – О, сделай так еще! – восклицает Цезарь.

      Я поднимаю руки вверх и быстро вращаюсь снова и снова, чтобы юбка развевалась, и меня охватывали языки пламени. Народ безумствует. Остановившись, я хватаюсь за руку Цезаря.

      – Не прекращай! – просит он.

      – Придется. У меня все плывет перед глазами! – хихикаю я; наверное, первый раз в жизни я веду себя так легкомысленно, опьянев от страха и кружения.

      Цезарь обнимает меня рукой:

      – Не бойся, я тебя держу. Не позволю тебе последовать по стопам твоего ментора.

      Толпа дружно гикает и улюлюкает, когда камеры выхватывают Хеймитча, прославившегося своим нырком головой вниз со сцены во время Жатвы. Хеймитч добродушно отмахивается от операторов и показывает на меня.

      – Все в полном порядке. Со мной она в безопасности, – уверяет Цезарь зрителей. – А что насчет твоего балла за тренировки? Одиннадцать! Не намекнешь, как тебе удалось получить столько? Чем ты отличилась?

      Я бросаю взгляд на балкон с распорядителями Игр и прикусываю губу.

      – А-а… все, что я могу сказать… думаю, такое случилось впервые.

      Все камеры наставлены на распорядителей, которые, давясь от смеха, кивают в знак согласия.

      – Ты нас мучаешь! – говорит Цезарь так, будто ему и впрямь больно. – Подробности! Подробности!

      Я поворачиваюсь к балкону.

      – Мне ведь лучше не рассказывать об этом?

      Мужчина, упавший в чашу с пуншем, кричит: «Нет!»

      – Спасибо, – говорю я. – Мне жаль, но ничего не поделаешь. Мой рот на замке.

      – В таком случае давай вернемся к Жатве, к тому моменту, когда назвали имя твоей сестры, – предлагает Цезарь; его голос стал тише и серьезнее, – и ты объявила себя добровольцем. Ты не могла бы рассказать нам о ней?

      Нет. Ни за что. Только не вам. Но… может быть, Цинне. Мне кажется, я даже вижу сострадание на его лице.

      – Ее зовут Прим, ей всего двенадцать. И я люблю ее больше всех на свете.

      Над Круглой площадью повисла тишина.

      – Что она сказала тебе после Жатвы? – спрашивает Цезарь.

      Правду. Правду. Я проглатываю комок в горле.

      – Она просила меня очень-очень постараться и победить.

      Зрители, замерев, ловят каждое мое слово.

      – И что ты ответила ей? – мягко направляет меня Цезарь.

      Вместо нежности мною овладевает ледяная твердость. Мускулы напряжены, словно готовятся к схватке. Когда я открываю рот, мой голос звучит на октаву ниже:

      – Я поклялась, что постараюсь.

      – Не сомневаюсь, – говорит Цезарь, сжимая мне плечи. Звенит звонок. – Жаль, но наше время закончилось. Удачи тебе, Китнисс Эвердин, трибут из Дистрикта-12.

      После