Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница (сборник). Сьюзен Коллинз

глазу. Я пытаюсь представить себе место, куда нас забросят. Что это будет? Пустыня? Болото? Мерзлая степь? Хотя бы был какой-нибудь лесок, где можно спрятаться, найти еду и укрыться от непогоды. Деревья бывают часто: зрителям скучно, когда взгляду не за что зацепиться; к тому же на открытом пространстве Игры заканчиваются быстрее. Какой будет климат? Какие ловушки приготовили распорядители, чтобы сделать зрелище более занимательным? А мои соперники…

      Чем сильнее я стараюсь уснуть, тем дальше от меня бежит сон. В конце концов я настолько взбудоражена, что не могу оставаться в постели. Я хожу туда-сюда по комнате, в висках стучит, дыхание прерывистое. Комната – как тюремная камера. Если я сейчас же не выйду на воздух, то снова начну швырять вещи. Бегу по коридору к лестнице. Дверь не только не заперта, но даже приоткрыта. Хотя какое это имеет значение? Силовое поле, окружающее крышу, не даст ни убежать, ни умереть. Я хочу не бежать, а только вздохнуть полной грудью. Увидеть небо и луну в последнюю ночь, когда на меня никто не охотится.

      Крыша не освещена, но, едва ступив босыми ногами на плитки, я вижу его силуэт, черный на фоне огней, ночи напролет освещающих Капитолий. Внизу, на улицах, празднуют: раздаются музыка и пение, автомобильные гудки – ничего этого я не слышала за толстыми оконными стеклами у себя в комнате. Я могла бы улизнуть незамеченной: за таким шумом он бы ничего не услышал. Ночной воздух так сладок, что я даже думать не хочу о том, чтобы возвратиться в душную клетку комнаты. Да и какая разница, поговорим мы или нет?

      Я неслышно переступаю ногами по плиткам, останавливаюсь в двух шагах позади Пита и говорю:

      – Тебе следовало бы поспать.

      Пит вздрагивает, но не оборачивается. Я вижу, как он слегка качает головой:

      – Не хочу пропустить праздник. В конце концов, он в нашу честь.

      Я встаю рядом с ним и опираюсь на ограждение. Широкие улицы забиты танцующими людьми. Сощурившись, я пытаюсь разглядеть их получше.

      – У них маскарад?

      – Кто их знает? Они так одеваются, будто всегда маскарад, – отвечает Пит. – Что, тоже не спится?

      – Да, лезут разные мысли в голову.

      – О семье.

      – Нет, – сознаюсь я немного виновато. – Не могу думать ни о чем, кроме завтрашнего дня. Глупо, конечно.

      В уличном свете я вижу его лицо, и как неловко он держит перебинтованные руки.

      – Мне жаль, что так вышло. С руками.

      – Не важно, Китнисс, – отвечает он. – Так или иначе, долго я не продержусь.

      – Нельзя так себя настраивать.

      – Почему? Это правда. Все, на что я надеюсь, это не опозориться и… – Он колеблется.

      – И что?

      – Не могу точно выразить. Я… хочу умереть самим собой. Понятно?

      Я качаю головой. Кем еще он может умереть?

      – Я не хочу, чтобы меня сломали. Превратили в чудовище, которым я никогда не был.

      Я закусываю губы, чувствуя себя приниженной. Пока я беспокоюсь о деревьях, Пит задумывается о том, как сохранить себя, чистоту своего «я».

      – Ты хочешь сказать,