Полное собрание рассказов в одном томе. Василий Шукшин

сослал вон куда – к черту на кулички… Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то что совсем нету: подвернись тогда в тайге, я ба, конечно, хлопнул. Но такого, чтоб света белого не видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил у твоей избы чуть не до рассвета. Сидел ты с бумажками прямо наспроть окна. Раз десять прицеливался и не мог. Не поверишь, наверно? В тайге мог ба, а дома нет. Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу.

      Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с любопытством слушал.

      – Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим. Не серчай – не по злобе говорю. Я не лаяться пришел. Мне понять охота: почему ты таким винтом жил – каждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у тебя-то душа болела? Он ведь мой, хлеб-то.

      – Дурак, – сказал Ефим.

      – Опять – дурак! – обозлился Кирька. – Ты пойми – я ж сурьезно с тобой разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то? Насобачились на свой век, хватит.

      – Чего тебе понять охота?

      – Охота понять: чего ты добивался в жизни? – терпеливо пытал Кирька. – Каждый человек чего-то добивается в жизни. Я, к примеру, богатым хотел быть. А ты?

      – Чтоб дураков было меньше. Вот чего я добивался.

      – Тьфу!.. – Кирька полез за кисетом. – Я ему одно, он – другое.

      – Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый.

      – Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и другим не давал. Ошибся ты в жизни, Ефим.

      Ефим закашлялся. Высохшее тело его долго содрогалось и корчилось от удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку опаляющим взглядом, пытался что-то сказать.

      Вошел доктор и бросился к больному.

      Кирька слез с окна и пошел из ограды.

      К вечеру, когда больничные окна неярко пламенели в лучах уходящего солнца, Ефиму Бедареву стало хуже.

      Он лежал на спине, закинув руки назад. Время от времени тихо стонал, сжимал непослушными пальцами тонкие прутья кровати, напрягался – хотел встать. Но болезнь не выпускала его из своих цепких объятий, жгла губительным огнем: жаром дышала в лицо, жарко, мучительно жарко было под одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок…

      Над Ефимом стояли врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только что приехавшая из города.

      – Что сейчас?.. Ночь? – спрашивал Ефим, очнувшись.

      – Вечер, солнце заходит.

      – Закурить бы…

      – Нельзя, что вы!

      – Ну, пару раз курнуть, я думаю, можно?

      – Да нельзя, нельзя! Как же можно, папа?!

      Ефим обиженно умолкал… И снова терял сознание, и снова хотел встать – упорно и безнадежно. Один раз в беспамятстве ему удалось сесть в кровати. Дочь и доктор хотели уложить его обратно, но он уперся рукой в подушку, а другой торопливо рвал ворот рубашки и тихонько, горячо, со свистом в горле шептал:

      – Да к чему же?.. К чему?.. Я же знаю! Я все знаю!.. – В сухих воспаленных глазах его мерцал беспокойный трепетный свет горькой какой-то мысли.

      Кое-как уложили его… Дочь припала к отцу на грудь, затряслась в рыданиях.

      – Папа! Папочка мой хороший!.. Папа!..

      Доктор увел женщину из палаты