Сама виновата. Мария Воронова

равновесие. Не хочу я больше вопить, какая хреновая жизнь, особенно теперь, когда я счастлив. Да и вообще… Жизнь есть жизнь, криками ее не переменишь, только горло надорвешь.

      Ирина нахмурилась:

      – Ты хочешь сказать, что больше не будешь писать стихи?

      – Нет, что ты. Только теперь обойдусь без пластмассовых колесиков музыки и своей дивной красоты. Пусть без этого решают люди, хороши мои стихи или плохи.

      – Конечно, хороши!

      Вода в кастрюле закипела, Ирина бросила туда зажарку, помешала, убавила газ и стала лепить котлеты.

      – Слушай, а как люди узнают твои стихи, если ты больше не будешь петь?

      Кирилл признался, что рассылает свое творчество в редакции разных журналов. Ответа пока ниоткуда не получил, но зато поссорился с товарищами из рок-клуба, обвинившими его в приспособленчестве.

      Якобы он ради публикации готов предать свои убеждения и писать беззубые идеологически выдержанные вирши.

      Напрасно Кирилл доказывал, что отлично зарабатывает в цеху и ему нет ни малейшей необходимости продавать душу ради куска хлеба, напрасно твердил, что молодость уходит, унося с собой желание бунтовать против несправедливости бытия, и хочется жить уже не против, а ради чего-то.

      Все оказалось бесполезным. Старые приятели не желали признавать, что жизнь, в общем, очень даже неплохая штука и предоставляет море возможностей быть счастливым прямо здесь и прямо сейчас.

      – Короче, – вздохнул Кирилл, – и от ворон отстала, и к павам не пристала.

      – Ничего, Кирюш. Ты, главное, не бросай писать, а там оно как-нибудь образуется.

      Он усмехнулся и взглянул на экран. Там снова была Полина, что-то говорила, глядя прямо в объектив.

      – Когда я смотрю на нее, то думаю, что, если нас выпустят из подполья, мы погибнем, как водолазы от кессонной болезни при слишком быстром всплытии, – вдруг сказал Кирилл.

      – Прости? – подняла бровь Ирина.

      – Рок я имею в виду. От резкого падения давления начнется кессонная болезнь, и жизни в нас не станет. Выродимся во что-то такое невнятно-тоскливое, как Полина, и все.

* * *

      Проснувшись, Ольга еще долго лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе – не удастся ли вновь провалиться в небытие. В коридоре слышались легкие шаги мамы, в кухне шумела вода, с напором бьющая из крана, звякали чашки – уютный домашний шум. Ольга приподнялась на локте, взбила подушки, снова опрокинулась на спину и зажмурилась.

      Хоть бы еще десять минут… Только в комнате было слишком душно, чтоб спать, потому что муж все-таки закрыл форточку.

      Неотвратимо надвигался новый день.

      – А я тебе принес кофе в постель, солнышко, – муж появился на пороге, держа в руках фарфоровую чашку с золотыми петухами.

      Ольга растянула губы в улыбке. Муж поставил чашку на столик-торшер и ловко подоткнул подушки, чтобы жене было удобно пить кофе.

      – Бутербродик принести? – он нашел под одеялом ее ногу и легонько пожал.

      «Какая у него все-таки улыбка, – подумала Ольга, – мягкая, добрая… Он хороший человек».

      – А