Четыре четверти: учебное пособие. А. П. Усольцев

рубищами серого цвета. Стучу. Молчание. Захожу.

      В доме царит тот же минимализм и запустение. Грязный стол с немытыми алюминиевыми тарелками и стаканами. Один из них разбит. Осколки валяются тут же, на полу. Пол так давно не мыт и так грязен, что непонятно, он деревянный или земляной. Три табуретки. С потолка на двух неизолированных алюминиевых проволоках свисает голая лампочка, засиженная мухами до последнего предела. В углу, прямо на полу кто-то спит под неопределенного цвета и назначения дерюгой.

      Дерюга шевелится. Из-под нее появляется заплывшее от синяков и запоя лицо. Я понимаю, что это – мать семейства.

      – Здравствуйте, Анна Ивановна, – я осознаю всю глупость ситуации, но продолжаю, – я классный руководитель вашего сына Саши, знакомлюсь с условиями быта.

      Последние слова про условия быта прозвучали особенно глупо.

      Анна Ивановна внимательно уставилась на меня щелками в синяках. Я ждал, пауза неловко затягивалась. Наконец, Анна Ивановна произвела звук – громко икнула. Диалог начал налаживаться.

      – А где Саша? – как можно жизнерадостнее спросил я.

      Но Анна Ивановна, видно, уже была утомлена свалившейся на нее информацией. Она уронила голову обратно на пол с четко выраженным деревянным стуком, затем царственным жестом укрыла ее дерюгой, давая понять, что аудиенция окончена.

      – Вы зачем пришли?

      Я обернулся. На пороге стоял Саша.

      – Да так. Надо ко всем сходить как классному руководителю, – начал я почему-то оправдываться.

      – Мама у нас сегодня болеет.

      От произнесенной лжи и мне, и ему стало неловко, мы оба покраснели и замолчали.

      – А где ты готовишься к урокам? – я достал тетрадку, которая, на мой взгляд, должна придать беседе некую формальность и сгладить возникшую неловкость.

      – Здесь. – Саша неопределенно и вяло махнул рукой.

      – Что-то я тетрадей и книг не вижу! – начал злиться я.

      Саша уставился в пол и встал по стойке «смирно». Но руки он то вытягивал по швам, то прятал за спину. И по этому судорожному движению рук я вдруг понял, что ему стыдно. Просто ужасно, до боли в зубах стыдно за свой дом, за свою пьяную до невменяемости мать.

      – Пойдем в конюшню, – просто говорю я. Он поворачивается и выходит, я иду следом.

      Нагибаемся и входим в темноту. Пахнет коровой и сыростью. Саша щелкает выключателем. Я вижу отгороженный двумя жердями угол. В нем помещается аккуратно заправленный топчан, рядом столик, как в вагоне. Над столиком настольная лампа, еще выше полочка из грубой нетесаной доски, на ней с десяток книг. Вполне уютно, если не считать, что все это – в конюшне.

      – Тебя что, домой не пускают? – спрашиваю я.

      – Нет. Просто здесь спокойно, да и удобно.

      – Эх, – думаю я, – моя бы воля, поставил бы я тебе, Шурик, по всем предметам «пятерку» с плюсом, а по окончании школы взял бы без экзаменов в самый престижный столичный вуз. Ты более этого достоин, чем всякие избалованные городские мажорчики.

      – А что книг-то маловато? – замечаю