Ловец удовольствий и мастер оплошностей. Вячеслав Борисович Репин

был пишущим и утверждал, что нельзя писать о мировых столицах. Вот и я зарекся не писать больше про Францию. По крайней мере, на русском языке. В любом жанре, в любом виде борьбы есть свои правила. Так вот это похоже на запретный прием. Вам, наверное, трудно понять?

      – Да нет, понимаю.

      – Вот эта синева, море… Всё это мне не принадлежит. Я не имею права этим пользоваться просто так, в своих корыстных интересах. Не мною это создано. Почему же я должен этим злоупотреблять? Настоящий текст строится на чем-то другом.

      – На чем?

      – Ему присущ какой-то изначальный импульс. Это как музыкальное произведение, – не сразу ответил я. – Бывает, просыпаешься и вдруг чувствуешь его. Это даже не звуки, а общий тон, ощущение, причем всего произведения сразу. Это трудно объяснить. Все остальное сводится к восстановлению партитуры. Иногда это унылое занятие.

      – Всё же не верится, – вздохнула она. – Что можно взять вот так и бросить. Мне кажется, что это дар, редкий. Человек не может просто так решать, хочется ему или нет. Это как жизнь. Она течет. Она выдвигает свои требования. Что мы можем решать?

      – Тут я согласен, – согласился я, но дальше развивать тему не хотелось. – Люди пишущие приобретают некоторые привычки. Среди них есть и дурные. Например, привычка наблюдать, смотреть. В этом нет ничего хорошего. Я вижу как бы то же самое, что и вы. Но в моем восприятии больше деталей. Я привык их фиксировать. И вот представьте, что вы вдруг лишаетесь возможности выражать свои мысли вслух. Как вот я сейчас делаю, – объяснял я. – Неизрасходованная энергия постоянно дает о себе знать. В голову постоянно лезут идеи, мысли. Они развиваются. Если не записывать, становишься немного больным. Просыпаешься утром вчерашним днем, со вчерашними мыслями. Такое ощущение, что прожил жизнь где-то внутри себя, в другом пространстве и вернулся обратно, где всё как было… Понимаете?

      – Не знаю. Но, кажется, понимаю, – ответила она.

      Я опять заманил ее в ресторан. Но подвернулся совсем простенький, дорожный, поскольку рядом петляло местное шоссе. Держали забегаловку какие-то южане, чернявые, суетливые, неопрятного вида. Возможно, испанцы, потому что подавали одну паэлью, подобие испанского плова, во всевозможных вариациях.

      Когда же нам принесли вино и полную чугунную сковороду с паэльей де марискос на двоих, я понял, что зря столько лет презирал это блюдо. Щедро заправленная мелкорубленым осьминогом, креветками и моллюсками, целиком, в раковинах, паэлья оказалась выше всяких похвал. Морскую живность, Элен отбирала в сторону, ела один рис.

      Мы не стали засиживаться. Из ресторана мы вернулись к нашим скалам, спустились к воде и, сняв обувь, повесив кроссовки через плечо, как я посоветовал, связав их шнурками, направились дальше по каменистому пляжу, но по самому краю воду, чтобы не спотыкаться на камнях.

      Примерно через километр ходьбы по почти пустынному берегу, Элен застыла передо мной на месте и смотрела куда-то в сторону, к берегу. От небольшого песочного пятачка к воде вышагивал загорелый немолодой мужчина. Но что не сразу доходило – он был совершенно голым. Короткие округлые