Фатум. Том пятый. В пасти Горгоны. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский

глубокими красками рубина.

      Давила сердце и тишина – немая и душная, как будто задумался безысходно кто-то большой, опустив глаза, растеряв в горе слова и мысли.

      – Как будто тихо всё,– раздувая ноздри и хватая взглядом каждую мелочь, неуверенно выдохнул Тимофей.

      – Я что-то форта не вижу,– оглаживая подзорной трубой противоположный берег, медленно произнес капитан.

      – Да где-то там должон быть. Верьте мне, ваше благородие. Уж сколь времени не был тут… Не иголка, отыщем.

      – Думай, Тимофей,– Преображенский пристально посмотрел в глаза приказчика.– В другой раз мне их не удержать.

      Тараканов упрямо молчал, глядя на острые верхушки елей, что поблескивали в красноватых лучах заката, а потом сказал:

      – Не подведу. Я уже дважды… ваш должник.

      И когда они подходили к лагерю, тихо добавил:

      – Похоже, я лишнего смел говорить прежде. Зубы скалил… забудьте. Но одно зарубите в памяти,– приказчик престранно поглядел из-под бровей на капитана: – Я хочу, чтобы вы огляд имели строжий.

      – В чем? – Андрей напряженно воззрился на проводника.

      – Во всем. Упырь среди нас…

      * * *

      Пока ожидали возвращения капитана с приказчиком, Чугин, притулившись к сосне, ловил минуты отдыха; мысленно молился за родных, за товарищей, за себя… Уставшему и запуганному, ему вспоминался теплый огонь его дома, названия соседних деревень, которые какой-то щемящей, особенной, русской болью входили в его душу: Алпатьево, Троицкое, Большая Речка, Порохин Яр, Барсучий Лог, Васильково… Вспомнилась радость рыбалки с тятей, когда в сырой мотне невода, пахнущего тиной и лилиями, приплясывало жирное золото и серебро карасей; припомнился и ночлег на лугу, россыпи звезд, приятели, «молотившие» пужливые байки, и сладкая дрема, что крадется к тебе под овчину вместе с дымком костра… Вспомнился и пьянящий дух молодого сена, молока, душный запах подгоревших на печи семечек и легкие облака сквозь прохудившуюся крышу сеновала…

      И сейчас, обнимая, как любимую дружку, ружье, он с пронзительной силой ощутил тоску по родной стороне… В закопченных, чумазых котлах, где варилась крупа или ставился чай, тоже сновали оброненные сосновые иголки, но это были не те, не родные, что стали теперь дороги сердцу… Кирюшка смахнул кулаком набежавшие слезы. Скучные черные избы, где бабы в понёвах прядут и поют бесконечную песню, похожую на стон, казались ему отныне заветным раем, дороже коего у него нет на всем белом свете.

      – Ты чего опять горюешь? – Соболев своим вопросом, точно камнем, разбил тихую гладь нахлынувших воспоминаний.– Ты, Чугин, небось еще был в пеленках, а лень-то уж была с теленка. Накось, держи фляжки. Ну, пошто зад не отрываешь? Служись. Как жрать, так губа ковшом. Айда за водой.

      – Уж, чо ли, кончилась? – матрос недовольно поднялся и, забросив широкие ремни двух фляг на плечи, уныло поплелся следом.

      Смеркалось. Воздух, пропитанный дыханием океана, сделался влажным. Чугин едва поспевал за аршинным шагом Соболева. Обойдя