Фатум. Том пятый. В пасти Горгоны. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский

оставив на коже, подобно татуировке, синее пятно. Но это обстоятельство только радовало вождя. Чокто гордился новым шрамом, окрасив его бурой охрой, но еще более он радовался вырезанной из его груди пуле. Теперь он хранил ее для нового боя, и предназначалась она для главного вождя с Большой Лодки.

      Семь лун он провел в бараборе Цимшиана, семь лун пальцы жреца смазывали его разверстую рану бобровым жиром, смешанным с целебными травами. Первые три дня Чокто находился между жизнью и смертью. Но на четвертый его слух уловил глухой рокот бубна и гортанное пение жреца; и лишь тогда знахарь вышел к настороженным глашатаям и убежденно заявил, что духи смилостивились к шехалисам. Но несмотря на это, последующие дни протекали как предыдущие. Состояние Чокто практически не менялось. Шаман часами просиживал возле него, говоря с духами и ожидая, не захочет ли Чокто что-нибудь сказать ему… В те ненастные ночи над лагерем висел рогатый месяц, роняя свои бледные лучи на восковое лицо вождя, утратившее отпечаток всяких страстей. Временами пересохшие губы шевелились и Чокто пробовал что-то сказать. Цимшиан и его жены-старухи молча смачивали его рот или подносили настой отвара, если на то был сделан знак сурового старика. Бормоча какие-то бессвязные обрывки слов, вождь жадно пил и снова впадал в забытьё и подол-гу лежал совершенно тихо, пугая могильным молчанием притихших скво. Однако шаман, читающий заклинания и перебирающий священные связки, был спокоен. Состояние больного больше походило на сон, чем на предсмертное беспамятство. Минул еще день, когда Чокто, несмотря на невыносимые страдания, без помощи старика приподнялся на шкурах и даже попробовал сам взять в руки протянутый черепаховый панцирь с мясным бульоном. Но после того, как посудина опустела, он застонал и вновь упал на заботливые руки старух. Крупные капли пота выступили на его бесстрастном медном лице. И вновь его уложили, и вновь гремел барабан и грустно звучала глиняная свистушка, прежде чем молитвы жреца привели его в чувство.

      Теперь в стойбище люди были окончательно уверены, что сын Касатки не покинет племя. Могучее здоровье и непреклонная воля Чокто чувствовались даже в его ше-поте.

      – Наши воины всегда с великой честью принимали смерть,– прохрипел он, глядя в морщинистое, как печеное яблоко, лицо Цимшиана.– Они смеялись в лица врагов и пели песни… Зачем ты сохранил мне жизнь, старик? Убей меня. Я не собака, которой дарят жизнь.

      – Тебе ее подарили духи,– раздался в ответ кашель.—Ты должен отомстить за кровь своего народа. Когда ты поднимешься и выйдешь на тропу войны, пусть будет легок твой путь, сынок, пусть сумки твоих воинов будут всегда полны пороха, свинца и мяса… и пусть не отсыреет наш трут.

      Чокто, блеснув черными, как сырой агат, глазами, хотел было что-то сказать, но лекарь остановил его категоричным жестом.

      – Молчи. Умные слушают стариков, дураки говорят. Не торопись, сын мой. Пока месяц не будет круглым, его нельзя назвать луной. Потерпи еще несколько дней, пока затянется