«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы. Алексей Букалов

доме, а два года тому назад юноша попросил, чтобы его записали в полк. Сцена прощания дочери с «проклятым волчонком»300 показалась Ржевскому подозрительной: «Наташа, прощаясь с ним, расплакалась, а он стоял как окаменелый». Боярин, однако, успокоился: «с тех пор Наташа о нем не упоминала, а про него не было ни слуху ни духу. Я думал, она его забыла; ан, видно, нет» (VIII, 26). «Бедный Валериан!» – тихо говорит Наташа (уже в VI главе). Вот и все упоминания о стрелецком сыне в тексте романа, опубликованном после смерти Пушкина в VI книжке «Современника».

      Однако найденный черновик начала VII главы, хранившийся в парижской коллекции А.Ф. Отто-Онегина и впервые опубликованный в сборнике «Неизданный Пушкин», существенно расширил этот лаконичный рассказ.

      Во-первых, читатель познакомился с описанием внешности Валериана: «красивый молодой человек высокого росту (черновик: «в усах») в мундире» (VIII, 33, 532).

      Во-вторых, выясняются кое-какие подробности его детских лет. Валериан обращается к пленному шведу: «Ты не узнал меня, Густав Адамыч, – сказал молодой посетитель тронутым голосом, – ты не помнишь мальчика, которого учил ты шведскому артикулу, с которым ты чуть не наделал пожара в этой самой комнате, стреляя из детской пушечки» (VIII, 33).

      Наконец читатель может догадаться, что Валериан появился в каморке учителя танцев тайно и, очевидно, намерен получить от старого шведа информацию о событиях в доме.

      Именно из-за скудности фактов, представленных Пушкиным, образ Валериана вызвал наибольшую остроту споров у толкователей романа301.

      Обращали внимание на «симметричность» позиции Валериана по отношению к Ибрагиму: оба – военные, и тот и другой – сироты, одного воспитывал знатный боярин, другого – сам царь. (Добавим, что оба, как «блудные сыны», возвращаются под родительскую кровлю302…)

      Особенно присматривались исследователи к обнаруженным в бумагах Пушкина планам повести о стрельце, связывая их с образом Валериана.

      Свой взгляд на «Арапа Петра Великого» и, в частности, на образ Валериана предложил Владислав Ходасевич в упомянутой статье «Прадед и правнук». Начинается она с общего утверждения: «То, что некогда переживал он сам, Пушкин нередко заставлял переживать своих героев, лишь в условиях и формах, измененных соответственно требованиям сюжета и обстановки303. Он любил эту связь жизни с творчеством и любил для самого себя закреплять ее в виде лукавых намеков, разбросанных по его писаниям. Искусно пряча все нити, ведущие от вымысла к биографической правде, он, однако же, иногда выставлял наружу их едва заметные кончики. Если найти такой кончик и потянуть за него – связь вымысла и действительности приоткрывается»304.

      Затем Ходасевич блестяще демонстрирует, как эта система действует, причем именно в связи с Валерианом. Но здесь нам потребуется еще одно небольшое отступление: речь пойдет об одном эффектном объяснении сюжетного построения романа, начало которому в литературоведении

300

Определение это, вложенное в уста Ржевского, очень много говорит и о самом сироте, и об отношении к нему боярина.

301

Шкловский В.Б. Заметки о прозе Пушкина. С. 33.

302

См.: Альтшуллер М. План повести о стрелецком сыне и романы В.Скотта. В сб.: Проблемы современного пушкиноведения / Материалы Первой международной конференции пушкинистов. Пушкинские Горы, 27–30 мая 1991 г. / Псков. гос. пед. ин-т. Псков, 1994. С.107.

303

Ср. с замечанием Л.С.Пушкина, брата поэта: «Вообще он любил придавать своим героям собственные вкусы и привычки» (А.С. Пушкин в воспоминаниях… Т. I. С. 65).

304

Ходасевич В.Ф. О Пушкине. Берлин, 1937. С. 166.