Аракчеевский сынок. Евгений Салиас-де-Турнемир

человеком. Явился тотчас лакей, прошел в эту горницу, вернулся и позвал сидящего.

      – Пожалуйте…

      Шуйский поднялся, оставил свою шляпу на кресле, и вошел в горницу. Это был кабинет.

      Все стены кругом были закрыты простыми высокими шкафами с книгами, на средине стоял, боком к окну, большой письменный стол, тоже сплошь покрытый книгами и тетрадями.

      За столом на кресле сидел очень благообразный, седой, но моложавый лицом человек. Румянец на свежих и белых щеках, с легкими морщинками лишь около глаз, странно и красиво оттенял почти снежнобелые вьющиеся кудрями волосы. Можно было подумать, что это молодой человек, напудривший себе голову и слегка подрумянивший щеки. Бархатный лиловатый кафтан с позументами на воротнике окончательно придавал маскарадный вид этому бодрому и красивому старику.

      Он поднял большие светлые глаза, кроткие и простоватые, немного навыкате и, глянув, не кланяясь, на вошедшего, произнес и сухо, и кротко, и вежливо, но важно:

      – Здравствуйте, господин Андреев.

      Шумский, молча, почтительно поклонился и стал перед столом.

      – Вы сегодня снова немного опоздали, – тем же несколько сухим тоном, но все-таки кротко произнес старик.

      – Я уже давно приехал-с… Я сидел в столовой в ожидании вашего…

      – Я видел, когда вы подъехали к дому и снова все-таки позволю себе утверждать, что вы немного опоздали… Но на нынешний раз беды нет… ибо и дела никакого нет. Вот это вы возьмете с собой и дома увидите… Все, что по-французски, надо переписать… Все, что по-финляндски, вы не тронете, конечно, т. е. не станете переводить или переписывать. Дочь это сделает после… Вот…

      Старик взял синюю тетрадь и легко перебросил ее на столе в сторону Шумского. Молодой человек взял тетрадь и, развернув ее, стал просматривать.

      – Когда прикажете?.. Поскорее?..

      – Нет, это не к спеху… Но все-таки дня через четыре, конечно…

      – Через четыре… – повторил тихо Шумский и прибавил мысленно: – Старый шут!.. В четыре дня целую тетрадищу во сто листов. Да Шваньский мой издохнет от эдакого урока.

      – Вы боитесь, господин Андреев, что не успеете. Ну, пять дней… Ведь не целую же неделю вам дать.

      – Слушаю-с. Через пять дней будет готово. Больше ничего не прикажете?!..

      – Нет.

      – Я могу идти делать портрет баронессы?!..

      – Да… Но, не знаю, согласится ли она сегодня на сеанс… Ее фаворитка больна! – оживился старик.

      – Пашута! – быстро вымолвил Шумский, впиваясь глазами в его лицо.

      – Да, Прасковья, – отозвался этот, как бы говоря: «для меня нет Пашут, а есть горничная Прасковья».

      – Что же с ней? – тревожно повторил Шумский.

      Старик глянул с улыбкой ему в лицо своими добрыми глазами и, важно поджав губы, произнес:

      – Не любопытствовал еще узнать у баронессы Евы, чем изволит хворать ее фаворитка… да, кажется, и ваша тоже… И вы тоже успели, vous amouracher de la gamine[3].

      – C'est un ange, monsieur le baron![4] –

3

вы влюбились в девчонку (фр.).

4

Это ангел, господин барон (фр.).