Масоны. Алексей Писемский

будет?.. – продолжал он рассуждать. – По необходимости продашь себя какой-нибудь корове с золотыми сосками.

      Все эти слова племянника Егор Егорыч выслушал сначала молча: видимо, что в нем еще боролось чувство досады на того с чувством сожаления, и последнее, конечно, как всегда это случалось, восторжествовало.

      – Разве у тебя нет денег? – спросил он с живостью и заметно довольный тем, что победил себя.

      – Ни копейки!.. – отвечал Ченцов.

      – Так ты бы давно это сказал, – забормотал, по обыкновению, Марфин, – с того бы и начал, чем городить околесную; на, возьми! – закончил он и, вытащив из бокового кармана своего толстую пачку ассигнаций, швырнул ее Ченцову.

      Тот, однако, не брал денег.

      – Нет, дядя, я не в состоянии их взять! – отказался он. – Ты слишком великодушен ко мне. Я пришел с гадким намерением сердить тебя, а ты мне платишь добром.

      От полноты чувств Ченцов стал даже говорить дяде «ты» вместо «вы».

      – Никакого нет тут добра, никакого! – все несвязней и несвязней бормотал Марфин. – Денежные раны не смертельны… нисколько… никому!..

      – Как не смертельны!.. Это ты такой бессребреник, а разве много таких людей!.. – говорил Ченцов.

      – Много, много! – перебил его Марфин. – Деньги давать легче, чем брать их, – это я понимаю!..

      – Ты-то, я знаю, что понимаешь!

      Разговор затем на несколько минут приостановился; в Ченцове тоже происходила борьба: взять деньги ему казалось на этот раз подло, а не взять – значило лишить себя возможности существовать так, как он привык существовать. С ним, впрочем, постоянно встречалось в жизни нечто подобное. Всякий раз, делая что-нибудь, по его мнению, неладное, Ченцов чувствовал к себе отвращение и в то же время всегда выбирал это неладное.

      – Эх, – вздохнул он, – делать, видно, нечего, надо брать; но только вот что, дядя!.. Вот тебе моя клятва, что я никогда не позволю себе шутить над тобою.

      – И не позволяй, не позволяй! – сказал ему на это Марфин, погрозив пальцем.

      – Не позволю, дядя, – успокоил его Ченцов, небрежно скомкав денежную пачку и суя ее в карман. – А если бы такое желание и явилось у меня, так я скрою его и задушу в себе, – присовокупил он.

      – Ни-ни-ни! – возбранил ему Марфин. – Душевные недуги, как и физические, лечатся легче, когда они явны, и я прошу и требую от тебя быть со мною откровенным.

      – Не могу, дядя, очень уж я скверен и развратен!.. Передо мной давно и очень ясно зияет пропасть, в которую я – и, вероятно, невдолге – кувырнусь со всей головой, как Дон-Жуан с статуей командора.

      – Вздор, вздор! – бормотал Марфин. – Отчаяние для каждого человека унизительно.

      – Что делать, дядя, если впереди у меня ничего другого нет! Прощай!

      – Опять тебе повторяю: отчаяние недостойно христианина! – объяснил ему еще раз Марфин.

      Но Ченцов ему на это ничего не ответил и быстро ушел, хлопнув сильно дверью.

      Оставшись один, Марфин впал в смущенное и глубокое раздумье: голос его сердца говорил ему,