Масоны. Алексей Писемский

так говорит, конечно, из ревности! – заметила Катрин.

      – Вероятно! – согласился Ченцов.

      – Ревность, я думаю, ужасное чувство!

      Произнося последние слова, Катрин как бы невольно взглянула на Людмилу.

      – Еще бы! – подхватил Ченцов и переменил разговор. – Вы вот поете хорошо, – начал он.

      – А вы находите это? – спросила с вспыхнувшим от удовольствия взором Катрин.

      – Нахожу, и главное: с чувством, с душой, как говорится…

      Катрин несколько стыдливо потупила глаза.

      – А знаете ли вы этот романс, – продолжал Ченцов, видимо, решившийся окончательно отуманить свою даму, – как его?..

      Она безгрешных сновидений

      Тебе на ложе не пошлет

      И для небес, как добрый гений.

      Твоей души не сбережет!

      Вглядись в пронзительные очи —

      Не небом светятся они!..

      В них есть неправедные ночи,

      В них есть мучительные сны!

      Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: «неправедные ночи» и «мучительные сны». Радость ее при этом была так велика, что она не в состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила:

      – Отчего вы никогда не приедете к нам обедать?.. На целый бы день?.. Я бы вам, если хотите, спела.

      – Но я боюсь, что ваш батюшка обыграет меня в карты! – объяснил Ченцов.

      – О, я не позволю даже ему сесть за карты!.. – воскликнула Катрин. – Приедете?

      – Приеду! – отвечал Ченцов.

      Марфин и Людмила тоже начали свой разговор с Юлии Матвеевны, но только совершенно в ином роде.

      – Мать ваша, – заговорил он, – меня серьезно начинает беспокоить: она стареется и разрушается с каждым часом.

      – Ах, да! – подхватила Людмила. – С ней все истерики… Сегодня два раза за доктором посылали… Так это скучно, ей-богу!

      Марфин нахмурился.

      – Не ропщите!.. Всякая хорошая женщина прежде всего не должна быть дурной дочерью! – проговорил он своей скороговоркой.

      – Но неужели же я дурная дочь? – произнесла чувствительным голосом Людмила.

      – Нет! – успокоил ее Марфин. – И я сказал это к тому, что если хоть малейшее зернышко есть чего-нибудь подобного в вашей душе, то надобно поспешить его выкинуть, а то оно произрастет и, пожалуй, даст плоды.

      Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что в это время как бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее промеж них шла беседа, тем недоумение это увеличивалось в ней. Марфин, между тем, будучи весь охвачен и ослеплен сияющей, как всегда ему это казалось, красотой Людмилы, продолжал свое:

      – Ваше сердце так еще чисто, как tabula rasa[10], и вы можете писать на нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого человека три предмета, достойные любви: бог, ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце благоговейное; для ближнего – сердце нежной матери; для самого себя – сердце строгого судьи!

      Людмила при словах Егора Егорыча касательно совершенной чистоты ее сердца потупилась, как будто бы втайне

10

чистая доска (лат.).