Люди сороковых годов. Алексей Писемский

ничего уже ему не отвечал, а только пошел. Ванька последовал за ним, поглядывая искоса на стоявшую вдали собаку. Выйди за ворота и увидев на голове Вихрова фуражку с красным околышком и болтающийся у него в петлице георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся и приложил даже руки по швам.

      – Барыня ваша квартиру, вот, мне в низу вашем отдала; вот и письмо ее к тебе, – сказал полковник, подавая ему письмо.

      – Грамоте, ваше высокородие, я не знаю; все равно, пожалуйте-с.

      – Разумеется, все равно! – сказал Вихров, вылезая из экипажа.

      Солдат слегка поддержал его под руку; поддержал также и Пашу; потом молодецки распахнул ворота, кивнул головой кучеру, чтобы тот въезжал, и бросился к крыльцу.

      – Ставни, ваше высокородие, позвольте напредь всего отпереть!

      Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.

      – В прочих комнатах, ваше высокородие, прикажете ставни отворять? Через коридор каменный к ним ход, – темный такой, прах его дери! – спросил солдат.

      – Нет, не надо, – отвечал полковник: – эта вот комната для детей, а там для меня.

      – И то, ваше высокородие; отворишь, пожалуй, и не затворишь: петли перержавели; а не затворять тоже опасно; не дорого возьмут и влезут ночью.

      Все эти слова солдата и вид комнат неприятно подействовали на Павла; не без горести он вспомнил их светленький, чистенький и совершенно уже не страшный деревенский домик. Ванька между тем расхрабрился: видя, что солдат, должно быть, очень барина его испугался, – принялся понукать им и наставления ему давать.

      – Ставь вот тут, – говорил он, внося с ним разные вещи, – а еще солдат, не знаешь, куда ставить.

      – Тут и ставят, – отвечал тот ему серьезно, но покорно.

      – Как твоя фамилия? – спросил полковник служивого, видя, как тот все проворно и молодецки делает.

      Солдат опять мгновенно вытянулся и приложил руки по швам.

      – Симонов, ваше высокородие! – отвечал он.

      – Какого полка?

      – Бомбандир, ваше высокородие, первой артиллерийской бригады.

      – Я сам, брат, военный, – кавказец; в действующей все служил.

      – Это видать так, ваше высокородие!

      – Пять раз ранен.

      – Помилуй бог, ваше высокородие, всякого!

      – А ты ранен?

      – Никак нет, ваше высокородие; в двух кампаниях был – в турецкой и польской, – бог уберег. Потому у нас артиллеристов мало ранят; коли конница успела наскакать, так сомнет тебя уже насмерть.

      – Ну тоже как и издали лафеты начнут подбивать, попадет по прислуге.

      – Да это точно, ваше высокородие.

      – А ты вот что скажи мне, – продолжал полковник, очень довольный бойкими ответами солдата, – есть