Когда ты не сам по себе. Стихи, написанные за решёткой. Сергей Павлович Степанов-Прошельцев

сдавал всех и вся, не боялся того,

      что, казалось бы этот оправданный «стук»

      обернется погибелью страшной его.

      И узнали в отряде, что Сивый – стукач,

      приговор был суров: нам не надо «ушей».

      И уже был назначен внештатный палач,

      только Сивый ловить и не думал мышей.

      Он придумал спасенье себе на ходу,

      когда волны испуга топили корму,

      и заточку он в сердце всадил пахану,

      чтобы шкуру никто не дырявил ему.

      Пусть червонец накинут – зато не конец,

      не увидишь свои на земле потроха.

      И подумали зэки: стукач – не боец,

      значит, эту подставу смастырил пахан.

      Тут какая мораль? Мы её не найдём.

      Продолжается жизнь. Всё своим чередом.

      И отрядным назначен стукач паханом,

      а другой барабашка стучит о своём.

      * * *

      Я ещё вроде как бы живой,

      хоть подвергся губительной порче.

      Горячо мой любимый конвой,

      будь построже со мной и позорче.

      Я такой, с позволения, гусь —

      не японский, не шведский, а русский,

      я сквозь стену в момент просочусь,

      на прощание сделаю ручкой.

      Я давно свою боль отрыдал,

      не печалюсь по поводу денег.

      В моём голосе даже металл,

      если кто за живое заденет.

      Вот иду по зелёному мху

      под всевидящим оком конвоя,

      а душа моя где-то вверху,

      где-то там – высоко надо мною.

      * * *

      Идёт помдеж* – лоснящаяся будка,

      усы поникли, как в мороз петунья.

      Жена помдежа прячет в чернобурку

      своё лицо – такая же хитрунья.

      Меня помдеж к ней давеча спроворил

      за ней таскаться, чтоб таскать покупки.

      И я почти совсем уже на воле…

      Но как мечты порой бывают хрупки!

      Мадам взглянула пристально и волгло,

      прошлась по мне, как стоматолог буром,

      и вдруг спросила: «Ты, наверно, долго

      не пользовался женскою натурой?».

      Я промолчал. Момент такой скандальный,

      что напрочь мне отшибло страх и память:

      она была такою сексуальной,

      что невозможно было не растаять.

      И я (не надо никаких оваций),

      вздохнув, ответил: «Вы мне симпатичны.

      Но ваш мужик – он мастер провокаций.

      Быть может, всё спланировал он лично?».

      Она смеялась. Долго так смеялась.

      И я ушёл – простой советский лапоть.

      Конвойный ждал. Она одна осталась,

      а я не знал – смеяться или плакать.

      И снова – зона. Как-то так, вполсилы

      спросил помдеж, заранее не веря:

      «Ну, как моя? Ты сделал, что просила?

      Учти, я это тщательно проверю».

      Потом пришёл – большой, медузно-слизок,

      не выносивший безобидных шуток,

      и за мамзель, с которой не был близок,

      впаял мне карцер. Аж пятнадцать суток.

      *