Ева-пенетратор, или Оживители и умертвители. Александр Бренер

опыта.

      У Жюльена доставало ярости, радости и упрямства, чтобы читать книги так, как того хочет любая страница: чтобы её проживали, а не жевали.

      Чтобы её разжигали.

      Говорят, Хлебников читал книги, отрывая прочитанные страницы.

      К концу чтения книга исчезала – проглатывалась читателем.

      Жюльен проживал, сжигал и оживлял мысли Ницше и Хайдеггера, Беньямина и Фуко, Делёза и Агамбена.

      Он восхищался «Человеком без свойств» Музиля и «Zoo» Шкловского – находил в этих книгах счастливые дары, которыми делился.

      Он сказал мне:

      – «Against His-Story, Against Leviathan!» Фреди Перлмана – вот хороший способ переживать мировую историю.

      А «Историю Пелопоннесской войны» Фукидида Жюльен ненавидел.

      Он уважал писания Огюста Бланки – великого заговорщика и повстанца.

      Он пользовался книгами как инструментами, как орудиями, как необходимым добром.

      Он читал мемуары кардинала де Реца, чтобы почерпнуть в них примеры непокорства и опыт мятежной Фронды.

      Он любил Кафку и назвал его коммунистом в поисках коммуны.

      Жюльен верил, что писание книг трансформирует пишущего, превращает его в инсургента, в нищего, в святого, в ангела, в демона, в созвездие, в цветок.

      Или в машину для писания книг – в эстетического монстра.

      Не было ничего более враждебного и чуждого Жюльену, чем эстетический подход к искусству.

      Он ненавидел Канта, Шиллера и Гегеля за прославление «эстетического человека» и воспринимал этих трёх ревнителей эстетики как своего рода предтеч Николя Буррио, Ханса-Ульриха Обриста и всяческих викторов мизиано – отвратительных менеджеров сегодняшней культуры.

      Эстетика для Жюльена была не просто определённым режимом понимания искусства (учением о прекрасном и о вкусе), но прежде всего разделением «искусства» и «жизни», «формы» и «содержания», «мысли» и «действия», то есть умерщвлением и выхолащиванием полноты бытия.

      «Эстетика» оказалась словечком, прикрывающим ледяную враждебность биополитической Империи к жизни – в её неуправляемых формах.

      Вместо жизни восторжествовала её эстетическая симуляция – в искусстве, дизайне, городском планировании, кулинарии, моде и кибернетической манипуляции.

      Согласно Жюльену Купа, следующему в своём анализе по стопам Джорджо Агамбена, эстетика есть не что иное, как имперский проект фальшивого оживления умерщвлённого мира.

      Жюльен связывал «эстетику» с деборовским «спектаклем», а как же иначе.

      «Эстетика – это форма, которую принимает видимое слияние капитала и жизни в метрополии. Как валоризация находит отныне своё ultimo ratio в том факте, что вещь или существо нравится, так и власть, которой уже не удаётся оправдывать свои происки какими-либо отсылками к правде и справедливости, обретает самую полноправную свободу действий, как только выступает под маской эстетики».

      Эстетика, по формуле Жюльена, есть имперская нейтрализация форм-жизни там, где полиция не привлекается напрямую.

      «Империя –