Избранные сочинения. Александр Чехов (А. Седой)

это пиль попал… Давай ногу…

      Лука Евсеевич улегся. Ночью к нему пришел Фейзулин.

      – Ны плачь, паджалуйста, а то я сам плачать буду. Две старики, две дураки, зачем девка тут? Тифлыс надо отправить… Плачать ны нада.

      – Фейзулин, голубчик…

      – Много плачать – много слезы, одын вода, девке не легче. Ты старый, я – старый, она молодой – молодой тоже хочет. Тыфлис нада, болше нычево ни нада.

      После этого разговора у него точно что оторвалось в груди и упало. Наутро он спросил у дочери:

      – Олечка, скучаешь?

      – Что ты, папочка, мне весело, весело, весело…

      Он поглядел ей в глаза и закручинился еще более.

      – Фейзулка, – рявкнул он вдруг.

      – На что тебе, папа?

      Лука Евсеевич замялся.

      – Вот что, братец, – обратился он к Фейзулину, – ты тово… понимаешь… на счет… ну, одним словом, этак… пошел к черту.

      – Папочка, милый, ты не в себе… Что с тобою?

      – А вот что, дочушка. Давай поговорим. Давай-ка сядем. Так-с. Тебе, голубчик, у нас скучно: все я да я, Фейзулин да Фейзулин. Опротивели, я думаю…

      – Что ты, папа, я вас люблю обоих.

      – Погоди, не перебивай. Ты, брат, нам не пара. Мы отжили, а ты только начинаешь. Тянет тебя в свет?

      – Как сказать…

      – В жизнь, в общество, в залы, в любовь, наконец, тянет?

      – Пожалуй – да.

      – Так и отлично. Это кстати. Будь добра, окажи дочернюю услугу старику-отцу: съезди в Тифлис. У меня там дело к твоей тетке, а моей сестрице… Погостишь там, а потом к нам.

      – Ты меня гонишь, папа!

      – Боже сохрани. С чего взяла? Прогуляешься. Маяк забудешь. Ветерком продует, а вспомнишь – милости просим. Так свезешь письмо? А?

      – Ты думаешь, что я скучаю у тебя?

      – Да нет же, нет, не думаю. Съезди в Тифлис, отдай письмо тетке. За деньгами дело не станет: нам с Фейзулиным немного надо: щи да каша – и объелся. А ты повеселишься. Нельзя же золотые дни губить… Езжай, голубчик.

      – Право, папа, как-то…

      – Ну что за глупости. Валяй, и кончено.

      В это время задул норд-ост, и Лука Евсеевич вышел выплакать свое горе буре. Кому же, как не ей? Дочь уедет, и он – один. А жизнь его разве не буря? Три года томления над угасающей женой; семь лет ждать дочери и потом, когда мелькнуло счастие, сознаться, что ей «не пара», не место ей на маяке. Тяжелое страдание. Он возроптал:

      – За что же, Господи, за что же? Не надо, не надо, не надо… Нельзя томить чужую жизнь.

      Через два дня Фейзулин сбегал за перевал, достал лошадей и отвез Олю на пароход. Воротился пасмурный и мрачный. Лука Евсеевич стоял у маяка и жадно вглядывался в дымок на горизонте. Он был чуть-чуть виден. То был пароход, и на этом пароходе уезжала Оля.

      Лука Евсеевич не плакал. Он только чувствовал, что она покинула их навсегда. Рядом с ним стоял Фейзулин и тоже смотрел в море на дымок.

      Лука Евсеевич вдруг обернулся к нему.

      – Фейзулин, а? Уехала?

      – Уехала, ваше б-родие.

      – И тебе жалко?

      – Жалко, ваше б-родие.

      – А вернется к нам сюда? Поддержит