Кенгуру на фресках. Александр Павлович Никишин

попался раритет. На вкус же он оказался чем-то навроде того, как если бы настроиться на пиццу хорошо проперченную и с хрустящей корочкой и укусить… А под этой корочкой – пресное сырое тесто. Полное разочарование вперемежку с отвращением. А выплюнуть нельзя, ни в коем случае нельзя. Я перетерплю!..

      Но что это!? Откуда это он взял!?

      Собрав последние остатки сил, оруженосец как-то извернулся и теперь тычет мне прямо в лицо своим мерзким религиозным символом.

      Их пророк во время одного из своих похождений усмирил ропот голодной толпы последователей, выкинув следующий фортель. Он публично испражнился себе в рот, казав пример, как решать пустячные проблемы самим, а не беспокоить Всевышнего, клянча у него чудес по мелочам. Как бы то ни было, но теперь это действо лежит в основе отправления принятого здесь религиозного культа. Своеобразный путь спасения. Радикальный. Не убийственный. И на редкость гадостный. Словно в насмешку над обстоятельствами, сделавшими нас, землян, вурдалаками этого мира.

      Фигурка пророка, изогнувшегося так, что он напоминает ящерицу, пожирающую собственный хвост. Кажется, этот символ заполонил весь мир. Его можно увидеть едва ли не на каждом перекрестке, на стенах и на крышах. Эти фигурки болтаются на шнурках и на цепочках на каждой шее.

      И моя жертва теперь тычет ею мне прямо в лицо. Он же должен был снять его с себя перед грехом! Не снял… Слишком спешил согрешить.

      Я тоже не доглядела. Мерзость! Это выше моих сил! Он уже мертв. Жизнь из него ушла. Я отпускаю его мертвую плоть, и она валиться как куль.

      Его жизнь, отнятая мною, во мне не держится. Меня начинает выворачивать наизнанку, и я ничего с собой не могу поделать. Гадость! Во истину языческий рвотный символ. Их духовники годами тренируются, чтобы проделывать этот трюк. Местные от вида этого действа впадают в экстаз. Меня же рвет, рвет неудержимо и беспощадно. Судороги сотрясают мое тело, а сознание заволакивает глубокое, как омут, чувство стыда.

      Поцелуй на прощание

      Шершень привык брать своё. С тех пор, как он в четырнадцать отобрал у пьяницы-отца зарплату, которую тот всё равно пропил бы, и, таким образом, взял полагающееся себе. Он подкараулил его в компании ещё двоих выпивох на аллее, обрамленной зарослями туи, которая вела в одно из местечек, где можно было бы спокойно предаться возлияниям, не опасаясь милицейского патруля, и выпрыгнул из них, словно кошка, с пронзительным визгом. Троица, уже предварительно нагазованная перед основным выпивоном, отметившим бы акт получки, и не ожидавшая ничего подобно, лишь выпучила три пары глаз, в которые тут же сыпанули солью. Кристаллы крупной серой соли, шесть копеек за пачку, вмиг превратила отца и его собутыльников в подобие слепых котят. Пока они, матюгаясь терли глаза, обливаясь воистину горькими слезами, Роман ловко чиркнул лезвием «Нева», вспоров нагрудный карман рубашки, в котором папахен обычно доносил до семьи жалкие остатки получки или аванса, выхватил стопку сложенных вдвое разноцветных бумажек, и был таков

      Тогда он вдоволь наелся недоступных доселе шоколадных