Театр – волшебное окно. Сборник

Селезнев тоже почувствовал смущение и неловкость. Он ничего не мог с собой поделать, не мог отвести взгляд от соседки – но не мог и заговорить с ней…

      И тут она уронила программку.

      Селезнев понял, что она протянула ему руку помощи, дала ему повод для знакомства – нужно всего лишь наклониться, поднять программку и подать ей. Но он не решался на это такое простое и естественное движение. Он сидел с глупым выражением лица, с бьющимся сердцем и ничего, ничего не мог с собой поделать…

      Актеры на сцене громко рассмеялись, и Селезнев очнулся от воспоминаний.

      И тут он внезапно понял, кого напомнил ему молодой человек из третьего ряда, понял, почему его лицо показалось ему таким неправдоподобно знакомым.

      Он был похож на самого Селезнева – такого, каким он был тогда – двадцать пять? Тридцать лет назад? Каким он был в тот давний день, который, как он сейчас понял, определил его судьбу… на того Селезнева, который сидел, растерянно глядя перед собой, и не решаясь наклониться за программкой…

      На того Селезнева, который смотрел, как мужчина, сидевший по другую сторону от девушки, наклонился за этой несчастной программкой, поднял ее, подал девушке и заговорил с ней.

      А она бросила на Селезнева обиженный, недовольный, разочарованный взгляд, и заговорила с тем мужчиной, который поднял программку, и через несколько минут уже улыбалась ему, и в антракте он угощал ее тепловатым шампанским в буфете, и они вместе ушли из театра, а Селезнев шел позади, глядя на девушку несчастными глазами побитой собаки, и в ту ночь ему снилось лицо с высокими скулами, и янтарные глаза, рассыпающие вокруг тысячи золотых искр…

      И в ту ночь, и в другие, бесчисленные ночи.

      До сих пор ему снится то лицо, хотя теперь, конечно, реже, гораздо реже…

      Селезнев усилием воли оторвал взгляд от молодой пары в третьем ряду, перевел его на сцену.

      Оказывается, спектакль был уже в разгаре.

      Мужчины на сцене вышли из кабинета, где обсуждали какие-то дела, и присоединились к женщинам, которые вели разговор о самоубийстве Мартина Кэплена и о том, как опасна может быть неудобная и несвоевременная правда.

      – Мне кажется, – говорил Чарльз Стэнтон с самодовольным видом, – говорить правду все равно, что делать поворот на скорости сто двадцать километров в час.

      – А в жизни столько опасных поворотов, не правда ли, Чарльз? – выдала свою реплику хозяйка дома.

      – Да, бывает – если только не уметь выбрать правильный путь. А что вы об этом скажете? – Стэнтон повернулся к собеседнице. – У вас такой глубокомысленный вид!

      Селезнев подумал, что такой же поворот сюжета, такой же поворот жизни может быть связан не только с неожиданно открывшейся правдой, что каждый миг человеческой жизни может оказаться переломным, может стать развилкой, что каждый, самый незначительный поступок может непредсказуемым образом развернуть его судьбу. Если бы тогда… двадцать пять? Тридцать лет назад? Если бы тогда он… если