В людях. Максим Горький

– не сгниешь!

      Она остановилась, поправила картуз на моей голове и серьезно посоветовала:

      – Не думай-ка про это, не надо. Слышишь?

      Но я думал: «Как это обидно и противно – смерть. Вот гадость!»

      Мне было очень плохо.

      Когда пришли домой, дед уже приготовил самовар, накрыл на стол.

      – Попьем чайку, а то – жарко, – сказал он. – Я уж своего заварю. На всех.

      Подошел к бабушке и похлопал ее по плечу.

      – Что, мать, а?

      Бабушка махнула рукой.

      – Что уж тут!

      – То-то вот! Прогневался на нас Господь, отрывает кусок за куском… Кабы семьи-то крепко жили, как пальцы на руке…

      Давно не говорил он так мягко и миролюбиво. Я слушал его и ждал, что старик погасит мою обиду, поможет мне забыть о желтой яме и черных, влажных клочьях в боку ее.

      Но бабушка сурово остановила его:

      – Перестань-ка, отец! Всю жизнь говоришь ты эти слова, а кому от них легче? Всю жизнь ел ты всех, как ржа железо…

      Дед крякнул, взглянул на нее и замолчал.

      Вечером, у ворот, я с тоскою поведал Людмиле о том, что увидел утром, но это не произвело на нее заметного впечатления.

      – Сиротой жить лучше. Умри-ка у меня отец с матерью, я бы сестру оставила на брата, а сама – в монастырь на всю жизнь. Куда мне еще? Замуж я не гожусь, хромая – не работница. Да еще детей тоже хромых народишь…

      Она говорила разумно, как все бабы нашей улицы, и, должно быть, с этого вечера я потерял интерес к ней; да и жизнь пошла так, что я все реже встречал подругу.

      Через несколько дней после смерти брата дед сказал мне:

      – Ложись сегодня раньше, на свету разбужу, в лес пойдем за дровами…

      – А я – травок пособираю, – заявила бабушка.

      Лес, еловый и березовый, стоял на болоте, верстах в трех от слободы. Обилен сухостоем и валежником, он размахнулся в одну сторону до Оки, в другую – шел до шоссейной дороги на Москву, и дальше, за дорогу. Над его мягкой щетиной черным шатром высоко поднималась сосновая чаща – Савелова Грива.

      Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское мещанство смотрело на него как на свое, собирало валежник, рубило сухостой, не брезгуя при случае и живым деревом. По осени, запасая дрова на зиму, в лес снаряжались десятки людей с топорами и веревками за поясом.

      Вот и мы трое идем на рассвете по зелено-серебряному росному полю; слева от нас, за Окою, над рыжими боками Дятловых гор, над белым Нижним Новгородом, в холмах зеленых садов, в золотых главах церквей, встает не торопясь русское ленивенькое солнце. Тихий ветер сонно веет с тихой, мутной Оки, качаются золотые лютики, отягченные росою, лиловые колокольчики немотно опустились к земле, разноцветные бессмертники сухо торчат на малоплодном дерне, раскрывает алые звезды «ночная красавица» – гвоздика…

      Темною ратью двигается лес навстречу нам. Крылатые ели – как большие птицы; березы – точно девушки. Кислый запах болота течет по полю. Рядом со мною идет собака, высунув розовый язык, останавливается и, принюхавшись, недоуменно качает лисьей головой.

      Дед,