Жизнь ненужного человека. Максим Горький

сердитого лица; всё время, пока горело, никто не плакал от боли и обиды, никто не ревел звериным рёвом дикой злобы, готовой на убийство.

      На другой день он сказал дяде Петру:

      – Как вчера хорошо было…

      – Н-да, сирота, хорошо!.. Ещё немного – слизнул бы огонь половину села.

      – Я – про людей! – пояснил мальчик. – Про то, как дружно взялись. Вот бы всегда так жить им, – всегда бы горело!

      Кузнец подумал и удивлённо спросил:

      – То есть, это выходит – чтобы всегда пожары были?

      И, строго взглянув на Евсея, сказал, грозя ему пальцем:

      – Ты, голова, гляди, не выдумай чего, на грех! Ишь ты, – пожары ему приятны!

      II

      Когда Евсей кончил учиться, кузнец сказал:

      – Куда ж теперь приделать тебя? Здесь ты ни к чему. Вот поеду мехи покупать, свезу тебя, сирота, в город.

      – Сам повезёшь? – спросил Евсей.

      – Сам. Жалко тебе будет село покидать?

      – Нет. Тебя – жалко…

      Кузнец сунул в горн кусок железа и, поправляя щипцами угли, задумчиво отозвался:

      – Меня жалеть нечего, я – большой… Мужик, – как все.

      – Ты лучше всех! – тихо молвил Евсей.

      Дядя Пётр, должно быть, не слышал его слов, он не ответил, вынул из огня раскалённое железо, прищурил глаза и стал ковать, брызгая красными искрами. Потом вдруг остановился, медленно опустил руку с молотом и, усмехаясь, сказал:

      – Поучить бы тебя надо чему-нибудь…

      Евсей насторожился, ожидая поучения. Но кузнец снова сунул железо в огонь, вытер слёзы на щеках и, глядя в горн, забыл о племяннике. Пришёл мужик, принёс лопнувшую шину. Евсей спустился в овраг, сел там в кустах и просидел до заката солнца, ожидая, не останется ли дядя один в кузнице. Этого не случилось.

      День отъезда из села стёрся в памяти мальчика, он помнил только, что когда выехали в поле – было темно и странно тесно, телегу сильно встряхивало, по бокам вставали чёрные, неподвижные деревья. Но чем дальше ехали, земля становилась обширнее и светлее. Дядя всю дорогу угрюмился, на вопросы отвечал неохотно, кратко и невнятно.

      Ехали целый день, ночевали в маленькой деревне, ночью кто-то долго и хорошо играл на гармонике, плакала женщина, порою сердитый голос вскрикивал:

      – Молчи!

      И матерно ругался.

      Дальше поехали тоже ночью. Две собаки провожали их, с визгом катаясь во тьме вокруг телеги, а когда выехали из деревни, в лесу, с левой стороны от дороги, угрюмо жалобно кричала выпь.

      – Дай бог на счастье! – пробормотал кузнец.

      Евсей заснул и проснулся, когда дядя легонько постукивал его кнутовищем по ногам.

      – Гляди, сирота, – эй!

      Сонным глазам мальчика город представился подобным огромному полю гречихи; густое, пёстрое, оно тянулось без конца, золотые главы церквей среди него – точно жёлтые цветы, тёмные морщины улиц – как межи.

      – Ого-о! – сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный,