Цепи его души. Марина Эльденберт

– на глазах у всех, в переполненном людьми холле нижнего этажа – тоже. Но именно это сейчас и происходило, от его прикосновений по коже бежало тепло, а все мысли (разумные и не очень) испарялись.

      «Этот мужчина опасен», – сказал Ирвин.

      Можно подумать, я сама этого не знала. Знала, чувствовала, догадывалась, но…

      Какое тут вообще может быть «но»?!

      У него есть другая.

      – Давайте поднимемся наверх, – произнесла как можно спокойнее. – Мне хотелось бы осмотреться.

      В конце концов, что такого в совместном походе в театр, особенно когда мы оба под масками. Не съест же он меня, честное слово. Прямо сейчас.

      «Прямо сейчас может и не съест, – любезно подсказал внутренний голос, – а вот завтра…»

      Я посоветовала ему замолчать.

      – Ты еще не бывала здесь? – спросил Орман, когда мы, продолжая собирать взгляды, поднялись и вышли в главный холл.

      – Нет, раньше не доводилось, – ответила я, рассматривая мраморных девушек, держащих подсвечники. Они застыли по обе стороны лестницы, рассыпая свет на невысокие широкие ступени. В переходе между этажами, где лестница расходилась направо и налево, такие же подсвечники держали мраморные юноши. Когда-то, наверное, в их руках горели настоящие свечи, но сейчас их заменили на электрические.

      – Волнуешься?

      Еще как.

      – Немного.

      – Не волнуйся, Шарлотта. Я с тобой.

      Вот поэтому и волнуюсь, чуть не брякнула я, но вовремя прикусила язык. Потому что все, что может быть неверно истолковано, Орманом обязательно будет неверно истолковано. Да что там, им будет неверно истолковано даже то, что в принципе нельзя неверно истолковать, а если неверно истолковать неверно истолкованное…

      О чем я вообще думаю?!

      Мы прошли через холл, в сторону раскрытых дверей, сквозь которые людские потоки стекались в зал. Приблизились к застывшему возле витража служителю в темно-синей ливрее и таких же брюках. Ослепительная белизна рубашки и перчаток выгодно подчеркивала цвет форменной одежды.

      Я потянулась к ридикюлю, где лежала контрамарка, но Орман уже вручил проверяющему два билета и, прежде чем я успела что-то спросить, мы шагнули за двери.

      – Что… – прошептала было я, но тут на глаза попался указатель, и у меня кончились слова.

      – Я решил, что нам будет удобнее в бенуаре, – как ни в чем не бывало сообщил Орман.

      Он решил?!

      – Вам – возможно и будет, – сказала я, резко остановившись. – Но не мне. У меня есть билет в партер, и…

      – Есть? – уточнил Орман.

      Я заглянула в ридикюль, и на моих глазах контрамарка вспыхнула изумрудным пламенем. Когда я обрела дар речи, от нее уже осталось одно воспоминание.

      – В таком случае я вернусь домой, – сказала я. – Желаю доброго вечера, месье Орман.

      Отняла руку, но не успела сделать и шага. Он подхватил меня, как в вальсе, я даже пискнуть не успела. В неярком свете настенных бра в его глазах снова мерцало золото, но самое ужасное заключалось в том, что сюда, в коридор к бенуарам, в любой момент мог кто-нибудь войти.

      – Пустите,