Девять унций смерти. Сергей Раткевич

обязана быть в рукомойнике. Проснувшись утром, ополоснуть лицо прохладной водой и быстрей к любимой работе!

      И хорошо, когда вечером, после трудного, но успешного дня она есть в железной бочке или каменном бассейне, чем горячей, тем лучше, смыть трудовой пот, расслабиться, хорошо…

      Еще вода может быть в подгорном ручье, реке или озере – это особые места, туда не каждому ходить приходится.

      Но воды не должно быть так много. Так много просто не бывает. Не должно бывать. А она смотрит и смотрит на тебя, смотрит и хмурится. Ее так много, что она в состоянии смотреть и хмуриться. Она живая, что ли?

      И вкусившая ранее недозволенных плотских утех и теперь мечтающая о подвигах молодежь, и умудренные опытом прежней жизни старики, все еще мечтающие о возрожденном величии гномов или хотя бы о несокрушимом шарте под их, разумеется, командованием, и даже не боящиеся смерти Невесты – все испуганно пятились от страшной зеленовато-черной воды, чьи скользкие блестящие щупальца с шипением тянулись к ним.

      Невесты не боялись смерти, но это была не смерть… это была вода.

      – Небывалая вода… – жалобно сказал кто-то из гномов.

      Она завораживала и притягивала, пугала и отталкивала, она…

      Да полно, вода ли это?!

      – Она нигде не кончается… нигде… – выдохнул кто-то.

      – Она сейчас схватит нас! Не подходите! Не подходите! – раздался чей-то истерический крик.

      – Тут нам и конец, – спокойно и обреченно возвестил старейшина Шмуц.

      – Не пойдем! – заорало сразу несколько голосов.

      – То-то Якш смылся! – ядовито промолвил кто-то из старейшин, кажется, Пихельсдорф. – Продал нас переросткам, а сам сбежал, скотина!

      – Она тянется к нам! Тянется! – вновь истерически завизжал кто-то, и гномы шарахнулись прочь, налетая друг на друга, сбивая с ног.

      Страшно.

      Тебе страшно – так же, как прочим.

      Страшно.

      Тебе, может, даже еще страшнее, Гуннхильд Эренхафт. Каждый из них визжит и шарахается лишь за себя. Каждый из них толкает, сбивает с ног и топчет другого лишь за себя.

      А тебе нужно выдержать, не струсить и остаться стоять за всех.

      За всех.

      Владыка не смеет трусить. Нет у нее на это права. Да и времени тоже нет.

      – Стоять! – яростно орешь ты, надсаживая связки, лишь бы услышали, лишь бы опомнились, а то ведь и моря никакого не нужно, эти трусы сами себя потопчут.

      И еще раз:

      – Стоять!

      Кажется, услышали.

      А теперь – шепотом, очень громким шепотом, так, чтоб всем слышно:

      – Горло перережу тому, кто двинется… правда перережу…

      А теперь еще одно, самое страшное, медленно повернуться к этому жуткому морю спиной, лицом к остальным гномам, скорчить подобие улыбки, она кривая, ну да ничего, авось сойдет, пусть лучше улыбки моей боятся, чем друг друга ногами месят, отступить на шаг… оно не схватит меня, не схватит, вода не живая, она никого не