Мертвец. Эдуард Веркин

лося не нюхал? – меланхолично вздохнул я. – Только лось тут ни при чём, я тебе про музей хотел сказать. Так вот, брат мой, в музее выставлена собака Секацкого.

      – Живая? – иронично спросил Сенька.

      – Дурак, что ли? Живая… Чучело, конечно. Такое… чучельное.

      – И что? – насторожился Сенька.

      – Что-что, я же тебе русским языком говорю – собаку Секацкого нашли. Стоит себе в музее. Ньюфаундленд.

      – Разве у Секацкого была собака? – не поверил брат.

      – Была, – врал я. – Но это всё пока в тайне держится – она у них как неучтённый экспонат проходит. Но Катька рассказала, что это точно псина самого Секацкого – её Озеров где-то выкупил…

      – А кроме собаки? – прищурился Сенька. – Кроме собаки, ничего больше не нашли?

      – Не знаю, – равнодушно сказал я. – Сам узнай. Ошейник, кажется, ещё там есть…

      Тут я вспомнил про комод на чердаке, про ошейник в этом комоде, улыбнулся и подумал, что моё вранье стало обрастать правдоподобием. Так, кстати, часто случается: чего-нибудь от души прогонишь, а потом вокруг этого вранья начинает всё организовываться, как бы само собой. Правда, я не знал пока точно, зачем я всё это придумываю, но это был вопрос девятнадцатый.

      – Ошейник, говоришь… – скучно промурлыкал Сенька, но я понял, что он заинтересовался.

      Клюнул. Он всё-таки ещё молодой, хотя и такой умный вроде как.

      – Он пока не выставляется, пока в фондах хранится. Сам понимаешь, такую вещь не будут просто так выставлять, чтобы каждый дурак пришёл и посмотрел… Он пока в сейфе лежит. Но Катька мне уже показывала…

      – Ну и?!

      – Ошейник как ошейник. Тяжёлый, железный. Изучат и на пса приладят. Скоро.

      Сенька задумался и стал с сомнением смотреть вдоль улицы Крупской.

      – Очень интересная информация, бразер, очень интересная, – сказал он. – Спасибо, можешь идти…

      – Сам можешь идти, – огрызнулся я.

      И отправился домой. Больше всего мне хотелось сделать две вещи. Во-первых, всё-таки пообедать, физический труд он голод вызывает. Во-вторых, хотелось подумать. Про то, что произошло. На трезвую, то есть на спокойную, голову. Я сказал себе, что думать не буду, но сейчас вот я вдруг понял, что не получается, начал думать ещё по пути домой, плёлся по Любимова и медленно наливался злобой.

      Я понимал, как всё это происходило, как мать и отец всё решали. Они так решали: «Из двух зол выбирать следует меньшее, а он всё равно ничего пока не понимает…» – ненавижу все эти народные мудрости.

      Когда я начинал это представлять, ну, как они сидят и всё планируют, про то, что я должен с этим гнилорожим дружить, что говорит мать, что говорит отец… Причём картина эта возникала в таких мелких и паскудных подробностях…