Королевские дети. Жизнь хороша (сборник). Алекс Капю

прохладным бризом; не прошло и часа, как в Грюйэр уже вступила зима. Все остальные гости уже разошлись по домам, пора было уходить. Мария, Матильда и Якоб поднялись и направились к экипажу. В воздухе уже повис запах снега. Хозяин харчевни уносил стулья в сарай. До весны уже некому будет сидеть под каштанами.

      Экипаж подвозит Матильду к дому кюре, потом подъезжает к подворью крестьянина Магнина. Колёса звучно скрипят в тишине ночи. Перед горящим у входной двери фонарём пляшут первые снежинки. Лошади фыркают. Первым выходит Якоб, потом Мария. Якоб что-то тихо говорит кучеру и треплет коня по шее, Мария пересекает двор и останавливается у крыльца. Тут дверь распахивается, и наружу выскакивает крестьянин с голым пузом и красным от ярости черепом. Он кричит и негодует, его сыновьям и батракам приходится удерживать его за локти и за штаны.

      Внизу у крыльца стоит Мария и, скрестив руки, смотрит вверх на отца. Якоб держится в сторонке, в полутьме и поглаживает лошадь, свет фонаря поблёскивает в его солдатской сабле. Кучер безучастно смотрит вперёд, в темноту ночи. Снег начинает идти по-настоящему.

      Крестьянин пытается вырваться из рук своих сыновей и ринуться с крылечка к дочери, к тому же он кричит, чтоб ему немедленно дали кнут, пистолет и вилы. Какое-то время Мария слушает его и ждёт. Но когда становится ясно, что конца его крикам не будет, она делает нечто неожиданное: хлопает в ладоши. Два раза, хлоп-хлоп. Крестьянин ошалев смолкает. На такое ещё никто не отваживался – заставить его замолчать как собаку. Дочь и сама оторопела оттого, что это сработало. Давно бы надо было уже дойти до этого.

      – Послушай меня, отец, – сказала Мария. – Я сейчас ухожу с Якобом в горы и останусь там на всю зиму. Я совершеннолетняя и могу сама решать и делать что хочу. О возможных последствиях мне всё известно, я все их терпеливо снесу. После Пасхи я вернусь, тогда посмотрим. А пока прощай.

      Как только Мария разворачивается и в темноте садится в экипаж, крестьянин снова принимается орать и ругаться. Он грозится, что прекрасно знает дорогу вверх, к пастушьей хижине, и что он покажет этому Якобу и спровадит его на тот свет. Какое-то время Якоб слушает всё это, потом успокоительно поднимает руку. И это тоже срабатывает. Крестьянин, снова ошалев, опять смолкает.

      – Не дури, хозяин, – тихо и миролюбиво говорит Якоб, – смирись. Мы с Марией сейчас уйдём, с этим тебе ничего не сделать. Времена изменились, успокойся на этом, и пусть всё идёт как идёт. И раз и навсегда, хозяин: не показывайся у меня в горах. Только сунешься – я пристрелю тебя, причём в пределах необходимой обороны, и я буду в своём праве. У меня есть новейшее французское длинноствольное ружьё, с расстояния в пятьсот шагов я без промаха попаду тебе между глаз.

      Это была – с большим отрывом – самая длинная речь, какую Якобу приходилось держать когда-либо в жизни. Он ещё раз потрепал коня по шее, потом сел к Марии в экипаж и закрыл дверцу. Кучер прищёлкнул языком и дёрнул за поводья. Колёса оставили за собой на дороге тонкий след на нежном пушке снега,