Сестры зимнего леса. Рина Росснер

меня, сбить с толку. Ты – моя судьба, гелибте[10], без тебя хоть в петлю. А с ними… – отец понижает голос до шепота, – с ними я сам не свой.

      – А если кто-то убьёт наших девочек или обесчестит, ты в петлю не полезешь? – матушка качает головой, сжимая кулаки. – Только дикий зверь бросает детёнышей.

      – Я и есть зверь, – усмехается тятя. – Однако уже много лет как сбросил шкуру. Кому и знать, как не тебе, – он внезапно мрачнеет. – Время идёт, люди меняются. Может быть, скоро всё станет по-другому. Если же нет… – По скулам тяти ходят желваки. – Ты права. Я должен отдать сыновний долг. Оплакать отца, произнести кадиш[11] над его могилой, ежели до этого дойдёт.

      – Я тут подумала… если всё сложится совсем плохо, мы могли бы отсюда уехать. Сейчас многие говорят об Америке.

      – Америка – это сказка.

      – Ох, Берман, никакого сладу с тобой нет, – мама всплёскивает руками и вздыхает. – Ну, хорошо, я отправлюсь с тобой.

      – С девочками ничего не случится, – ласково произносит тятя. – Обещаю, мы вернёмся за ними. Адель… Тебе кажется, будто я нарочно перечу, но это вовсе не так. Здесь им безопаснее.

      Матушка решительно встаёт, вытаскивает из-под кровати сундук и что-то оттуда вынимает.

      – Адель… – шепчет тятя.

      – Даже не начинай, Берман. Я должна подумать. Мне надо на воздух.

      Она накидывает на плечи какой-то белый плащ и потирает руки, словно ей вдруг стало холодно. Она в самом деле дрожит, затем пригибается к полу, точно у неё заболел живот. Изящные руки выгибаются дугами, но под каким-то странным, неправильным углом. Воздух начинает мерцать. Я не понимаю, что происходит, однако не могу отвести глаз. Матушкино лицо и руки покрываются белым пухом, словно из каждой поры пробивается длинное перо. Платье бесформенной кучей падает на пол. Матушка остаётся обнажённой, вот только вся она теперь покрыта перьями, блестящими в неверном свете керосинки. Вдруг она скручивается в три погибели, точно хочет свернуться в шар, только руки тянутся и тянутся вверх. Миг, – и они становятся огромными крыльями, слегка отдающими желтизной лунного луча, упавшего сквозь окно. Моя мама – лебедь!

      В ужасе зажимаю ладонью рот. Только бы не закричать. Я засмотрелась на лебедицу и едва не пропустила, как отец подошёл к сундуку и вытащил оттуда бурый мохнатый плащ. Кажется, я уже видела на нём такой. Или нет? Пожалуй, нет. Мех чересчур густой, словно шкура живого зверя. Горожане надевают похожие, отправляясь колядовать. Раздаётся звук, который не может издать человек. Моё сердце уходит в пятки.

      Там, где только что был тятя, стоит медведь. Я едва не визжу от страха! Никогда не видела такого огромного медведя. Он в два раза больше моего тяти, целая гора бурого меха. Глазки у зверя блестящие, точно агатовые бусины. Зубы – острые, желтоватые, удлинённая морда заканчивается крупным влажным носом. Медведь шагает вперёд. Тёмный, почти чёрный мех переливается, и когда зверь движется, то кажется рябым, будто кора берёзы. Под шкурой перекатываются мощные мышцы, кривые когти скребут по половицам. «Я сплю, – всплывает мысль. – Сплю и

10

Гелибте – возлюбленная.

11

Кадиш – одна из самых известных молитв на арамейском языке. Кадиш по умершему читается ближайшим родственником, мужчиной не младше тринадцати лет.