Хлеб с ветчиной. Чарльз Буковски

дом, установил разбрызгиватель, когда отец снова вышел из дома.

      – Перед поливкой я хочу проверить, как выстрижен газон.

      Он вышел на середину газона, опустился на четвереньки и низко склонил голову, почти прижавшись щекой к траве, чтобы видеть оставшиеся травинки. Он прижимался то одной щекой, то другой. Я ждал.

      – АГА! – воскликнул отец, подскочил и бросился к дому. – МАМА! МАМА! МАМА! – Он вбежал на крыльцо.

      – Что такое?

      – Я нашел волосок! – завопил он и скрылся в доме.

      – Нашел?

      – Да! Пошли, я тебе покажу!

      Отец снова появился на крыльце, за ним поспешала мать.

      – Вот здесь! Здесь! Сейчас я покажу тебе! – тараторил отец, брякнувшись на четвереньки.

      – Вот, я вижу! О, я вижу два волоска!

      Мать опустилась рядом с ним. Я стоял и дивился на двух сумасшедших.

      – Видишь? – спросил он ее. – Два волоска. Ты видишь их?

      – Да, папочка, вижу…

      Наконец они поднялись. Мать пошла в дом, а отец посмотрел на меня:

      – Иди в дом… – приказал он.

      Я пошел, отец последовал за мной.

      – В ванную.

      И вот он закрыл за нами дверь.

      – Спусти штаны.

      Я слышал, как он снимает с крючка ремень для правки бритв. Правая нога все еще болела. Но для меня, перенесшего столько жоподралок, это уже не имело никакого значения. Весь мир за дверью ванной ровным счетом ничего не значил. Миллионы людей, собак, кошек, сусликов, зданий, улиц – все померкло. Только отец с ремнем в руке и я. По утрам он правил свою бритву на этом ремне, и я с ненавистью наблюдал, как он стоит перед зеркалом с намыленной физиономией и бреется.

      И вот я получил первый удар. Раздался плоский и громкий звук. Этот звук для меня был почти так же невыносим, как и боль. Еще удар. Отец махал ремнем, как заведенная машина. У меня было такое чувство, что я в могиле. Еще удар, и я подумал, что, наверное, это последний. Но я ошибся. Он бил и бил. У меня уже не было ненависти к нему. Он просто перестал для меня существовать, мне хотелось лишь поскорее убраться из его дома. Я даже не мог плакать. Мне было слишком больно. Больно и противно. Он ударил еще пару раз и остановился. Я ждал и слушал, как он вешает ремень на место.

      – Следующий раз я не хочу видеть ни одного волоска, – сказал он и вышел.

      Я осмотрелся – стены были прекрасными, ванна была прекрасна, тазик и занавеска были превосходны, и даже унитаз стал восхитительным – мой отец ушел.

      17

      Из всех парней, живших в нашем квартале, Фрэнк был лучшим. Мы подружились и всегда гуляли вместе, больше нам никто не был нужен. С общей компанией у Фрэнка тоже не ладилось, так или иначе его выживали из шайки, и он стал водиться со мной. Фрэнк был не такой, как Дэвид, с которым мы возвращались из школы домой. С ним было намного интересней. Я даже стал посещать католическую церковь, потому что туда ходил Фрэнк, к тому же это нравилось моим родителям. Воскресная месса навевала тоску. И еще мы должны были изучать катехизис – скучные вопросы и скучные ответы.

      Однажды днем мы сидели на моей веранде,