Дрозды. Владимир Андриенко

на юг в земли свободные от власти большевиков. И вот попался.

      – И как же попались, корнет? На вас нет знаков различия. И шинель солдатская.

      – Меня опознали на вокзале, – честно признался Лабунский.

      – Вас? – удивился поручик Штерн. – В таком виде? Вы не генерал Корнилов, сударь.

      – И тем не менее. Меня опознали, поручик. Сам удивился такому повороту. На вокзале в Ростове, как только вышел из вагона. Натолкнулся на знакомого. Знакомую.

      – Женщина? – спросил полковник.

      – Анна. Я знавал её еще в гимназические годы, господа.

      Поручик Штерн удивился:

      – Анна Губельман?

      – И вам она знакома?

      – Кто здесь её не знает, корнет. Сам Троцкий писал об этой женщине в какой-то большевистской газетёнке. Назвал её «валькирия революции».

      – Валькирия? Это так похоже на Анну, – сказал Лабунский.

      – Хотя здесь у неё менее звучное прозвище, корнет. Аня в кожаных штанах, – сказал кто-то из офицеров.

      – Но откуда у вас такие знакомства, корнет? – снова спросил поручик Штерн.

      – Из прошлой жизни, поручик. Тогда она была ученицей женской гимназии Чвалинской и не носила кожаной куртки и галифе. Милая была девушка.

      – Ныне она правая рука местного живодера Шамова. Знаете кто этот персонаж, корнет?

      – Впервые слышу, поручик.

      – Шамов комиссар по борьбе с нами.

      – С нами?

      – Они называют это контрреволюцией. Шамов нечто вроде главного жандарма в Ростове. Пачками подписывает смертные приговоры. В здешних подвалах расстреливают трижды в неделю.

      – Но я не принимаю участия в войне, господа. Я имею желание покинуть Россию.

      – Сбежать? – спросил полковник.

      – Можно сказать и так, господа. Я офицер русской армии и присягал царю и отечеству. А поскольку царя больше нет, то я свободен от присяги.

      – А Отечество, корнет? – спросил полковник.

      – Отчество? Империи Российской больше нет.

      – Империи нет, но Россия осталась. Вы кто по убеждениям?

      – Монархист, – сразу признался Лабунский. – Верой и правдой служил царю нашему. Затем присягал Временному правительству. Хоть, признаюсь, без особого энтузиазма. Но и оно рухнуло. Большевикам не присягал. Они распустили старую армию, и я волен в своей жизни.

      – Вольны? – спросил Лабунского офицер среднего возраста со шрамом на щеке. – Вы в тюрьме чрезвычайки. И отсюда выходят только вперёд ногами. Или прикрепив красную звезду к фуражке.

      – Что это значит?

      – Красным нужны офицеры. И особенно офицеры кавалерии, корнет. Штабс-капитан Игнатьев.

      – И вы согласны им служить, штабс-капитан?

      – Мне дали время подумать. Как и всем нам.

      Двери камеры отворились и конвоир крикнул:

      – Лабунский!

      – Здесь! – отозвался Петр.

      – На выход.

      – Похоже, что ваша знакомая решила вас сразу поставить к стенке, корнет, – подвел итог штабс-капитан Игнатьев.

      – Нет, – сказал поручик Штерн. – Сегодня они не расстреливают.