Минус тридцать. Генрих Эрлих

и забыть.

      Ольга промолчала, но не преминула чисто по-женски выразить свое недовольство: когда легли в кровать, она повернулась спиной к потянувшемуся было к ней мужу и пробурчала что-то об усталости и ненасытных эгоистах.

      Манецкий попробовал напомнить, что уж три дня, как ничего не было, и неизвестно, сколько еще не будет; не дождавшись никакого знака, он провел рукой вверх по бедру, задрав ночную сорочку почти до пояса, но Ольга, дернувшись всем телом, недовольно сбросила его руку, подтянула согнутые в коленях ноги к животу, по-хозяйски расположила свой центр тяжести в центре кровати и окончательно затихла. Манецкому ничего не оставалось, как обиженно повернуться к стене. Обнаженное тело жены жгло через сорочку и раззадоривало, отгоняя столь желанный и необходимый сон. Он скинул с себя свою часть одеяла, проложил его защитным валиком и вытянулся вплотную к стене на оставшемся на кровати месте.

      Вытесняя мысли о жене, он принялся размышлять о предметах более отдаленных, и тут всплыла приговоренная к оплеванию и забвению история с доцентской ставкой. Ольгины предположения приобрели черты роковой неизбежности, и Манецкому даже привиделось в лицах, как по возвращению в Москву будут ему выносить соболезнования каждый из сотрудников кафедры.

      Последней мыслью Манецкого было: «Слава Богу, еще месяц не видеть этот гадючник.»

      Глава 2

      Когда Манецкий подъехал к институту, десяток автобусов уже стоял у второго корпуса, под далеко выступающим козырьком у входа беспорядочно лежали рюкзаки и сумки, и пестрела большая, разделенная на группы толпа студентов. Поодаль, особняком, у последнего автобуса стояли перед единственной открытой дверью несколько человек.

      «Мне, судя по всему, сюда», – подумал Манецкий. Он окинул всех беглым взглядом – ни одного знакомого, поздоровался для формы, занес рюкзак в автобус и, закурив сигарету, безмолвно присоединился к ожидающим отъезда.

      – Ба, Виталик! Что я вижу: таких людей – и на картошку! – Манецкий обернулся и увидел Жука.

      – У-ух, Серега! – облегченно выдохнул Манецкий. – Какое счастье! Теперь мы не пропадем! А то стою, как баран, никого не знаю…

      – Не переживай, после первого стакана это пройдет. Ты погоди секунду, закину рюк – табачку покурим, как-никак три часа пиликать. Здравствуй, Алла! Передовому классу – нижайшее почтение! О, коммунисты – вперед, если не ошибаюсь, третий раз вместе едем, – бросал Сергей по сторонам, идя к автобусу.

      – Что-то тебя разносить начало, – сказал Манецкий, когда Сергей вернулся.

      – Тебе хорошо, ты жилистый, как боевой петух. Тебя кормить – только продукты переводить. А я от спокойной жизни полнею, даже на диете.

      – Это у тебя спокойная жизнь?! С Наташкой-то!..

      – Ты что, ничего не знаешь? Правда, что ли? Я же давно слинял. Достала она меня! Ну, ты ее знаешь – любила разыгрывать из себя этакую эстетствующую интеллектуалку. А с годами всякая дурь только усиливается. И