Сфумато. Алексей Федяров

с пухлыми щеками и вообще всех, кто сейчас здесь, в кластерах, что ближе и дальше?

      Но это страшные мысли, их надо гнать, их слышно, а это опасно. Ничего нет опаснее.

      – Но люди не любят переезжать, – проговорил Сергей Петрович, – они не любят менять обстановку и развиваться, поэтому они начинают волновать себя вредными мыслями. Вы меня понимаете?

      Давид Маркович вздрогнул – его мысль была услышана.

      – Оппортунистами становятся люди, а с этим мы будем бороться, – резко завершил Сергей Петрович.

      Он снова отошёл к окну и закурил.

      – А что от меня будет нужно? – осторожно спросил Давид Маркович.

      Оперуполномоченный поморщился, было в этом что-то разочарованное, словно он увидел обычное и надоевшее, что видел всякий раз, подводя очередного нужного ему человека к черте, за которой два пути, но нет выбора.

      – Давид, вот чего ты ждёшь? – спросил он. – Что я тебе должен сказать? Как там – сущая безделица, самая малость, так писали в ваших романах об ужасах кровавой гэбни? Все эти ваши романы суть замаливание. Вот все подписали, но не я, все стучали, но не я, а если пишут, что подписали какую-то бумажку, так это ж формальность, и никогда потом ничего и никому. Перехитрили, вот именно они-то, пишущие, и перехитрили. А то мы ж дураки, чекисты. Испуганный вусмерть поэт, что в окно прыгает от страха, когда мы в дверь стучим, нас, когда мы его под окошком ловим и привозим в серое здание, вдруг обводит. Почитать, так все ваши интеллектуалы, борцы с режимами ясноглазые стояли насмерть, а мы им руки ломали и ноги, жён насиловали с дочерьми на глазах, чтобы потом пару подписей получить и расстрелять. Нет, Давид, человек слаб, ты слаб, они были слабы и будут слабы. Подписывали всё от страха, ещё до того, как их ломать начинали по-настоящему.

      – А почему тогда ломали потом? – так же осторожно задал ещё один вопрос Давид Маркович.

      – Потому что враги.

      – Чьи?

      – Государства. И народа.

      – А какого народа я сейчас враг, после Конвенции? – спросил Давид Маркович, понимая, что вот это уже совершенно лишнее, но сложно было не задать этот вопрос, очень сложно.

      Сергей Петрович заулыбался. Широко заулыбался – ему понравился вопрос, – и Давиду Марковичу стало спокойнее.

      – Ну наконец что-то услышал от тебя не по схеме, – сказал он и протянул Давиду Марковичу сигарету, – закури. Хорошие. Пойдём к окну. Не бойся, не выпрыгнешь. Да и невысоко здесь.

      Прозвучало это не как шутка. «Выпрыгивали», бывало такое.

      – Вот смотри, – проговорил Сергей Петрович, затягиваясь и показывая на улицу, – кого ты видишь? Там люди. Они идут по своим делам. У них у всех есть занятия. Это – простые люди. Все непростые дальше, севернее. Это наша работа, чтобы так было. А эти люди, что здесь, – народ. Колхозники. Лавочники. Говновозы. Вечный и глубинный народ. Им надо объяснять, что на них одних надежда, потому они говно и возят. Без этого нельзя, ты же не станешь всю жизнь говно возить без сакрального смысла?

      – Если только заставите, – проговорил