Страх и стыд. Саша Мар

верхней полки Степаныч вынул три аккуратно сложенные белоснежные простыни. В засаленной, залитой жиром, пропахшей рыбой кухне они лучились потусторонней белизной. Держа простыни на одной руке другой Степаныч потянулся на соседнюю полку, табурет шатнулся и топнул. Степаныч обхватил простыни и замер, балансируя на полусогнутых.

      – Давай ммть подержу ммть, – Канителич протянул ладонь, и Аркадь Степаныч хлопнул по ней свободной рукой.

      – Помой сначала.

      Степаныч вынул с полки стопку красных банных полотенец и спрыгнул с табурета.

      – Ну, всё, двинули. Полчаса уже топит – пекло адово. Ну, ты как, баба, с нами?

      Баба Тоня молча поднялась с лавки и запахнула в пятнах куртку:

      – Пирогов поставила. Потом принесу Вадику. А вы – алкашня, дома жрать нечего, а они в бане бухают.

      – Пироги – это ммть хорошо, ты прямо нам ммть неси, закусь ммть.

      Под гыкание мужиков и ворчание бабы Тони вся компания протиснулась в дверь, и кухня опустела. Замигала, потрескивая, единственная лампочка, как будто понимая, что светить уже некому.

      Тут крыльцо снова зазвучало, лампочка перестала мигать, и в кухню, ввалилась запыхавшаяся баба Тоня.

      – Телефон-то забыла, вот дура, – бормотала она.

      Запах перегоревшего масла и мужского пота снова ударили ей в нос. Морщась, прищуриваясь в тусклом свете и переваливаясь на плоскостопых ногах, она стала шарить по заваленному грязной посудой столу у плиты пока не наткнулась на свой телефон, синюю кнопочную “звонилку”. Баба Тоня улыбнулась и цыкнула:

      – Вот дура, – и направилась к двери.

      Уже взявшись за ручку, она вдруг обернулась и посмотрела в сторону комнаты, в которой скрылся Гвоздь. Она вздохнула, так же переваливаясь, проковыляла к этой двери и очень тихо стукнула в неё:

      – Гвоздик, ты спишь уже.

      Молчание. Она чуть помешкала:

      – Вадик, – еще тише позвала она.

      В комнате зашуршало, что-то легонько стукнуло.

      – Баба Тоня, – голос Гвоздя был очень плохо слышен из-за подбитой двери.

      – Не спишь?

      – Баба Тоня, выпусти меня.

      Она отшатнулась от двери:

      – Ой, Гвоздик, ой-ёй-ёй, не проси.

      – Ба-а-ба То-о-ня, – застонал Гвоздь.

      – Не проси, Вадик, отец тебе сказал, там сидеть. А я тебе пирожков принесу.

      – Пло-о-хо мне, ба-а-ба То-о-ня.

      Она переминалась, громко дышала, и то и дело всплёскавая руками, увещевала закрытую дверь:

      – Не могу, Вадик, ты не спи, если не хочешь, а к синякам нельзя тебе. Ты посмотри, до чего отца довел. И в доме разруха, – она всхлипнула, – уже сами как синяки живете. А какой был отец-то, красавец, и ты тоже… – она стёрла слёзы.

      Баба Тоня приложила обе руки к холодной двери и тихо почти нежно сказала:

      – Нельзя, Гвоздик, – и тут вздрогнула и затряслась. Гвоздь заорал из комнаты:

      – Я себе вены вскрою!

      – Ой, оё-ёй-ёй, да что же ты.

      – А-а-а-а, –