Дорога войны. Валерий Большаков

наступит пора – и прозреете! И восплачете, и раскаетесь за обиды великие, что чинили мне, и возмолите о прощении, но отрину вас, изрекая: «Да поидете вы на фиг!»

      – Не юродствуй, – строго сказал Искандер и добавил: – Надо уважать чувства верующих.

      – Да?! – мгновенно воспламенился Чанба. – А мои чувства атеиста кто уважать будет?!

      – Это несопоставимые понятия.

      – А чего это ты за христиан заступаешься? Крещеный, что ли?

      – И не крестился, и не собираюсь. Но и буффонаду устраивать на манер евангельских текстов тоже некрасиво.

      – Ох, какой же ты зануда!

      Махнув рукой на «воспитуемого» и «воспитателя», Сергий прошел в харчевню, к статионарию – управителю дорожной станции. Это был крупный мужчина в тунике, смахивающей на женскую ночнушку, с серым пухом на голове. Нос сапожком, вялый подбородок, толстые губы, будто осами накусанные, слезящиеся глаза – внешность у статионария была не из приятных.

      – Сальве, – бросил Сергий. – Со мною еще трое. Комната найдется? Я имею в виду, хорошая!

      Управитель пожевал губами, словно пробуя их на вкус, и слегка поклонился.

      – Пожалуйте! – указал он на двор. – По лестнице на галерею, третья дверь!

      Лобанов кивнул и вышел.

      – Седла тащите наверх! – скомандовал он.

      Сергий взвалил на плечо еще теплое седло – и поднялся по лестнице на галерею. За третьей дверью он увидел койки в ряд, пустые полки вдоль стены и окно, закрытое ставнями. Сгрузив седло на кровать, Роксолан подошел к окну и раскрыл ставенки. За мансионом журчала речка, ее обступали ивы, как будто сошедшиеся на водопой, а дальше синели и лиловели Альпы.

      – Есть когда будем? – поинтересовался Гефестай, вваливаясь в «номер».

      – Пошли уж, – проворчал Сергий и спустился вниз. Ободренный кушан потопал следом.

      И тут во двор въехали «преследователи» – крепкие ребятишки с нахальными глазами и уверенными движениями. Впереди покачивался в седле молодой парень с лицом холеным и капризным. Видать, был он человеком зябким, поскольку носил и верхнюю тунику «непристойного» алого цвета, и «внутреннюю» белую – краешек ее бесстыдно выглядывал над коленом. Ноги «вьюнош» обвязал ткаными шерстяными обмотками, а плечи кутал в плащ-лацерну, окрашенную в пурпур. Такая лацерна стоила десять тысяч сестерциев, она издали колола взгляд, неслышно, но зримо афишируя богатство и знатность всадника. Сергий усмехнулся – встречая молодого римлянина по одежке, он приметил под вызывающей оболочкой изнеженного и избалованного сынка, сытенького и белотелого.

      Сынка сопровождали четыре ликтора, кое-как удерживавшие на плечах свои фасции – тонкие пучки вязовых прутьев, перевязанные красными ремнями. К сим представительским вязанкам были приткнуты топорики.

      – Кого это принесло? – полюбопытствовал Гефестай.

      – Знаешь, – улыбнулся Роксолан, – мне без разницы.

      Он немного лукавил – проезжая пятерка его заинтересовала. К одному из ликторов, сопровождавших капризного парня, Лобанов присмотрелся внимательней.