Клязьма и Укатанагон. Юрий Лавут-Хуторянский

метров, вкус абсолютно разный.

      – Я думала, что гуси моногамны, – сказала Женя.

      – Это дикие гуси, девушка. Дикие – это моно, и в песнях они называются гуси-лебеди: давай, говорит, любимая, летим с тобой рядом, всю жизнь, лебедь моя белая, да под облаками, курлы-курлы. А домашние – это такое стерео, это такие курлы-курлы…

      – Не знаю, может, после вина, но я не чувствую, по-моему, вкус одинаковый, Свет…

      – Вот! По-моему, тоже. А некоторые особо чувствительные натуры утверждают, что соотношение специфической кислоты и, соответственно, специфической сладости ну просто совершенно разное, и кушают они исключительно вон с того, – Светлана показала на дальнее от стола дерево.

      – Ну не знаю, – сказала Татьяна и стала еще раз пробовать.

      – Бруно! – закричала Светлана.

      Гусь не пошевелился.

      – Бруно, ты сукин бесполезный кот!!

      – Умора, – мрачно сказала Женя.

      – Ну все, – сказала Светлана, – хватит, достала эта райская птица. – Она встала и, стараясь идти ровно, пошла к сараю.

      Весь год по субботам и в любую погоду Славины всей семьей ездили за тридцать километров в соседний городок в баптистскую церковь. В пятницу вечером к Светлане заходила Надежда, женщина тридцати пяти лет в платке и темном платье, и оставляла ключи. Славины выезжали сразу после утренней дойки, а Светлана в семь тридцать, сыпанув сначала своим, шла с нарубленной зеленью к ним во двор. Полмешка своим – полмешка славинским. И в течение дня еще пару раз заходила к соседям кормить птицу и животных, а с вечерней дойки Надежда присылала с одной из дочерей трехлитровую банку молока – это не было платой, обе это понимали, это была благодарность и протянутая рука.

      Ключи Славиных висели на гвозде у входа в сарай, а тесак лежал на верстаке, и когда Светлана шла из сарая к калитке, Татьяна с Женей видели, как край его поблескивал на солнце. Прикрыв собственную калитку, она дошла до калитки Славиных, открыла, закрыла ее без стука и медленно пошла вдоль забора, разделяющего участки. Через щели было видно, как фигура в светлом платье сначала двигалась, а потом замерла. Как только голова и шея Бруно пролезли в отверстие, Светлана с шагом ударила поднятым тесаком, но тесак только наполовину рассек ему шею. Бруно попытался вытащить голову назад, и голова его на куске шеи зацепилась за доску, и он дергался, пытаясь выправить ее. Шея прижималась к доске так, что зажимала перерезанную жилу, но Бруно дернулся – и кровь, ярко текшая по белому гладкому перу, брызнула вдруг Светлане прямо в лицо и на грудь. Светлана, успевшая снова поднять тесак, вторым ударом отсекла Бруно голову.

      Татьяна и Женя увидели, как тело Бруно без головы отсоединилось от забора и, фонтанируя кровью, рванулось и побежало, но буквально через пару секунд рухнуло на дорожке. Женя чуть привстала и, полунаклоненная, метнулась в сторону, стараясь успеть добежать до глухого угла, заросшего сорной травой и крапивой. Ее рвало с паузами, с каким-то приглушенным звуком, видимо, она сдерживалась изо всех сил. Татьяна, бормоча «господи, господи», побежала в дом за водой, налила доверху кастрюльку и, боясь