Дотянуться до престола. Алекс Кейн

когда ж? – возмутился важный бородач. – Почто ты тута, лытать[6] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю!

      – Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени.

      Бородач, казалось, только сейчас заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил:

      – Ты почто здеся?

      Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:

      – За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот, милости прошу.

      – Как звать?

      – Прошкой.

      – А дальше?

      – Э… Лопатой меня кличут.

      Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:

      – Так то твое имя, что ль?

      – Вестимо, мое, батюшка. – Прошка снова ткнулся лбом в сапог.

      – Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?

      – Михайло, милостивец…

      – Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.

      Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и, наконец, сообщил:

      – Вечор на дыбе отдал Богу душу.

      Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте.

      – А ну-кась… Все правильно, помер.

      У Прошки зазвенело в ушах. Уж не ослышался ли? Он поднял голову и, дикими глазами глядя на подьячего, спросил, как дурной:

      – Чаво?

      – Чаво-чаво, преставился сынок твой, вот чаво. Ступай отсель, без тебя делов навалом.

      Прохор не помнил, как оказался на улице, как сошел с высокого крыльца, не видел, как растерянно посмотрел ему вслед сторож. Ничего не замечая вокруг, Лопата шел, то и дело натыкаясь на торговцев, священников, баб с корзинами. Пару раз чуть не попал под копыта, вслед ему летели ругательства, но и их он не слышал.

      «Что же это? – билась в голове мысль. – Да как же? Обещались ведь сынка-то спасти, я ради него на страшный грех пошел, а они…»

      Кто «они», Прохор не знал. Но боль и горечь потери заполонили душу.

      «Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал?! И помыслить-то жутко, на дыбу вздернули, все косточки переломали. А я-то, я-то хорош, не пособил сынку единственному!»

      Слезы катились из глаз, оставляя заиндевевшие дорожки на искаженном болью лице. Зачем теперь жить?

      «Что теперича делать мне, Господи Всемилостивый? Я ж за-ради Мишки две живые души загубил».

      Получасом позже в домовой церкви Мстиславского Прохор уже исповедовался, рассказывая священнику о том, как отравил Трубецкого по подкупу князя Черкасского.

      Глава 10

      Очередной день Земского собора подошел к концу, и бояре, вспотевшие в меховых шубах, расселись на лавках в ожидании, пока все остальные покинут церковь Успения. Конечно, по уму-то весь этот гостиный, приказный, стрелецкий, посадский да уездный сброд должен их пропустить, но, увы, – народу собралось так много, что дородным боярам к выходу было не протолкнуться. Вот и сиди

6

Лытать – лодырничать.