Дотянуться до престола. Алекс Кейн

то, – кивнул Шереметев.

      Ему доставляло удовольствие слушать, как местоблюститель перечисляет претендентов-неудачников. Подтянув ближайшую лавку, он сел, скинул верхнюю шубу и облегченно вздохнул.

      – Князь Пожарский грамоту за шведского королевича писал и тем себя запятнал, – продолжал Ефрем. – Да и худороден он для державы-то. Трубецкой… Что с ним, помер уже?

      – Здравствует покамест…

      – Ну, дай бог, дай бог.

      – Но, сказывают, недолго ему осталось. Совсем плох.

      – Ox-ox-ox, грехи наши тяжкие, – вздохнул местоблюститель. – И ведь за раз двух потеряли из тех, кто венценосцем-то мог бы стать. Слыхал ты, слух идет, мол, чей-то челядинец покаялся, будто по велению князя Черкасского Трубецкого-то опоил? Вроде как они казацких атаманов не поделили.

      – Слыхать-то слыхал, да брешут, поди, владыко. – Шереметев знал: если возражать упрямому Ефрему, он лишь сильнее утвердится в своем мнении.

      – Нет, не брешут! А коли и брешут, все одно, Черкасскому теперича веры нет. В таком-то деле и маленького пятнышка с избытком. Коготок завяз – всей птичке пропасть.

      – Оно конечно.

      – Нельзя Руси без царя, Федор Иваныч. – Святитель наставительно поднял палец. – Ибо некому тогда о ней печься да о людях Божиих промышлять.

      – Вестимо, – в который раз кивнул Шереметев.

      – И кто ж у нас остается, а, боярин?

      – Да мало ли родовитых племен на Руси? Вон хоть Романовы. Федорова отрасль младая, Мишка, чем не венценосец? Сарыни[7] он памятью Анастасии любезен, а нам – добродетелью его батюшки-митрополита.

      Ефрем упрямо мотнул головой.

      – Он молод, неразумен, к тому ж Филарет у Тушинского вора служил.

      – Тогда, могет, Богоданный посланник? Мыслю, коли выберем его, Заступница Небесная укроет Русь своим незримым покровом, и прекратятся наши беды.

      – Сумлений много, – вздохнул святитель. – Слыхал, ты его на своем дворе держишь? Чудеса, сказывают, вокруг чада учиняются?

      – Воистину, владыко.

      «А коли выберут Петрушу, так я при нем как-нибудь пристроюсь».

      – Сам хочу их видеть, – решительно сказал Ефрем. – А то казаки кричат, мол, подложное дите-то. Они, окаянные, к своей воле нас хотят наклонить, а сами-то и не ведают, кто им более любезен, Черкасский аль Трубецкой. А ноне и вовсе один помирает, другой опорочен. Ты вот что, Федор Иваныч, как диво какое учинится, без оплошки за мной посылай. Помнишь, поди, я на Крутицком подворье стою.

      Шереметев задумчиво кивнул, явно думая о чем-то своем.

      – Куды ты, Иван?

      – К Дмитрию Тимофеичу, куды ж еще-то.

      – Неможно к нему, помирает князь, сам же ведаешь.

      – Гиль[8].

      Иван, высокий худой детина с жиденькой бороденкой, писарь и доверенное лицо Трубецкого, нетерпеливо отстранил челядинца, преградившего ему дорогу, и толкнул низенькую дверцу.

      Здесь, в бывших палатах Годуновых, в опочивальне, где на мягких

7

Сарынь – чернь, толпа.

8

Гиль – ерунда, чепуха.