Дом последней надежды. Карина Демина

И злость. И тут же страх… она так привыкла бояться, эта девочка, что не верила себе самой.

      Я со вздохом отложила ненаписанное письмо.

      Седьмой испорченный лист.

      Попрошу Кэед.

      Вопросов задавать она не станет.

      И, сложив кисти в шкатулку, я вышла в сад. Сад нас обеих успокаивал. Здесь уже ощущалась прохлада, и память подсказывала, что морозы приходили здесь рано, наводя свой особый порядок, что в доме, что в городе.

      Я подняла тронутый багрянцем кленовый лист.

      И еще один.

      В доме найдется глиняная чаша для осеннего букета… а если и нет, то… в той, другой жизни мне вечно не хватало времени, чтобы остановиться.

      Зимы пролетали, оставляя после себя сожаление об испорченных солью сапогах, и еще ощущение слякоти и общей неустроенности. Сгорали весны, и лето умещалось в один миг, между удушающей жарой и осенними вдруг дождями, а те тянулись и тянулись, раздражая сумраком.

      Здесь дожди тоже будут.

      И сумрак.

      И солнце надолго спрячется за серую стену облаков. И говорят, что осенью оживают разные духи. Лисы-кицунэ плетут себе наряды, выплавляя золото из листвы. Они собирают ее в огромные медные котлы, под которыми раскладывают костры из шишек и человеческих костей, и тот, кто вдохнет дыма этих костров, сам получит толику силы. Мудрости. И злобы.

      Поэтому ставни осенью запирали.

      А еще люди складывали собственные костры, из старых вещей, ибо недосмотришь – и из древних шлепанцев появится бакэ-дзори[17], а фляга для сакэ породит коварного шептуна-камэоса[18]…

      Засвистит ветер, разрезанный серпом ветророжденной ласки.

      Поползут к берегам рек водяные-каппа…

      – Красиво, – сказал кто-то, и я вздрогнула, обернулась, выпустив ворох листвы. А ветер подхватил ее, закружил, будто пытаясь наспех вылепить то ли чудовище, то ли просто существо иного толка, каковые порой являлись людям. Главное, что на мгновение у него получилось, но…

      Кошка?

      Или паук-прядильщик, способный изменить судьбу?

      Сгорбленная старуха, что является без приглашения и, поселившись в доме, забирает все светлое, что было в нем?

      Мужчина стоял на террасе.

      Невысокий.

      И пожалуй, даже хрупкий какой-то. Тьеринг? Пожалуй, но… в его чертах было что-то и местное. Правда, среди местных не попадались мне люди светлые, а этот был блондином. Пепельным. И волосы отрастив, не стал сбривать их со лба и боков. Он заплел косу, украсив ее тремя белыми лентами, и это что-то да значило, но вот что – Иоко не знала. Она, было показавшаяся миру, спряталась, оставив мне и чужака, и мифических лисиц, и соседскую кошку, которая, перебравшись через забор, устроилась на террасе. Та, словно подглядев мысли, приоткрыла желтый глаз и усмехнулась.

      – Не боишься, женщина? – голос у мужчины был низким, хрипловатым.

      Простуда?

      Или сам по себе?

      – Вас?

      – Ее, – он указал на кошку, чей хвост раздраженно дернулся. – Говорят, они вырастают огромными, способными сожрать человека…

      Теперь она открыла оба глаза и, перевалившись

17

В это существо превращается традиционная японская соломенная сандалия дзори по достижении столетнего возраста (обычно кем-то забытая в кладовке), если хозяева плохо заботятся о своей обуви. Бакэ-дзори бродит ночами по дому и напевает слова: «Карарин, корорин, канкорорин! Глаза три, глаза три, зуба два!»

18

Фляга от саке, которая разменяла сотню лет, тоже оживает, приобретая притом скверный характер, но и способность бесконечно воспроизводить напиток, который в нее наливают.