Гёте. Жизнь как произведение искусства. Рюдигер Сафрански

ночь у края гор.

      Уже стоял одетый мраком

      Огромный дуб, встречая нас;

      И тьма, гнездясь по буеракам,

      Смотрела сотней черных глаз.

      Исполнен сладостной печали,

      Светился в тучах лик луны,

      Крылами ветры помавали,

      Зловещих шорохов полны.

      Толпою чудищ ночь глядела,

      Но сердце пело, несся конь,

      Какая жизнь во мне кипела,

      Какой во мне пылал огонь!

      В моих мечтах лишь ты носилась,

      Твой взор так сладостно горел,

      Что вся душа к тебе стремилась

      И каждый вздох к тебе летел.

      И вот конец моей дороги,

      И ты, овеяна весной,

      Опять со мной! Со мной! О боги!

      Чем заслужил я рай земной?

      Но – ах! – лишь утро засияло,

      Угасли милые черты.

      О, как меня ты целовала,

      С какой тоской смотрела ты!

      Я встал, душа рвалась на части,

      И ты одна осталась вновь…

      И все ж любить – какое счастье!

      Какой восторг – твоя любовь![240]

      Пять лет спустя, во время второго швейцарского путешествия, в сентябре 1779 года Гёте снова посетил семью пастора Бриона в Зезенгейме. Он видит карету, довольно неудачно расписанную им еще тогда, на глаза ему попадаются списки песен, которые он «сотворил». В дом зовут гостей, приходит и цирюльник, у которого он брился. Во всех, как с некоторым самодовольством замечает Гёте, жива память о нем. После этого второго посещения он покидает Зезенгейм с чувством, что теперь он снова «может с удовольствием думать об этом уголке земли и жить в мире с духами прошлого»[241]. Действительно ли это было так, остается только гадать. После смерти Фридерике ее сестра, у которой та, так и не выйдя замуж, проживала последние десять лет, сожгла письма Гёте.

      В Страсбурге, как и ранее в Лейпциге, Гёте не прилагал особых усилий, чтобы поскорее расквитаться с учебой. Ему здесь нравилось. В Страсбурге его удерживала не только любовная история в Зезенгейме и не только дружба с Гердером, но и красивая местность, и приятный образ жизни. Изначально он рассматривал Страсбург как перевалочный пункт на пути в Париж – культурную столицу мира. Родителям он, по всей видимости, ничего не сказал о своих планах и в конце концов и сам отказался от них, причем подтолкнул его к этому опыт, приобретенный на границе двух культур. В «Поэзии и правде», написанной много лет спустя, все еще чувствуется сдерживаемая обида на французов, которые, как казалось ему тогда, в своей обычной высокомерной манере не принимали и то и дело осаживали его. Гёте свободно читал и говорил по-французски, хотя, как признается он сам, его французский язык был «пестрее языка других чужестранцев»[242], ибо речь его была составлена из оборотов, почерпнутых из романов или подслушанных у актеров, слуг и чиновников. Ему казалось, что он неплохо владеет французским, но в Страсбурге он столкнулся с тем, что французы поправляли и поучали его. Поначалу они вели себя с ним очень вежливо, но стоило им заметить, что он не готов довольствоваться положением гостя в чужой культуре, как уже ничто не могло удержать их от исправлений и наставлений. Он чувствует себя «униженным»

240

СС, 1, 75–76.

241

В письме к Шарлотте фон Штейн: WA IV, 4, 67 (25.9.1779). См. пятнадцатую главу.

242

СС, 3, 404.