Жизни и реальности Сальваторе. Татьяна Шевченко

выразило более «да ну», чем «ну да», но меня возрадовало, что зла он боле не держит. – Понял. Давай играть, что ли? Скоро совсем темно станет.

      Я почуял взгляд и, увидев стоявшего неподалёку человека-слушателя, кивнул ему. Взял аккорд за своей пятиструнной девице, эх, пусть в пляс идут дома, и разбрасывают камни, пусть о нас идёт молва вплоть до носа божества, но не далее – ибо свобода каждого заканчивается там, где начинается чей-то нос!

      И запел я, эх, запел, так, что в катакомбах услыхали:

      Я – большой, жирный свин.

      Пьявкой жру кровь из вас, мой сир.

      Ничего не спасти:

      Я сожру всё, что смогу всости!

      Горожане, не будь дураками, остановились, про скалящиеся кости забыв, и ну хохотать! Ясно всякому, кто здесь жирный свин и почему он пьявка! А кому не ясно, пусть темноты дождётся, когда estos твари выйдут из замков да катакомб. У-у-у, los bastardos!

      Какая-то женщина презрительно фыркнула: мол, поэзия ваша нижайшего уровня! И гордо так пошла, задком хилым вихляя, в лапы к мёртвым. Я ей вслед sinhueso[6] показал, и горожане ну пуще прежнего хохотать!

      Посмотри, вот мой дивный храм!

      Ты думаешь, Бога? Да щас так воздам!

      Посмотри, вот мой маленький дом

      И слуг е…шу я прямо в нём!

      Сорок пять комнат и туалет —

      Сворую ещё и скуплю белый свет!

      Посмотри, а вот здесь я служу:

      В носу ковыряю и жопой пержу.

      Не то, чтобы я был сильно доволен тем, что у меня получалось, – лавры Гомера и не прельщали, так-то, – но песню я здесь и сейчас придумывал – и горожане сие знали – и для столь скорого на расправу сочинительства выходило весьма недурно.

      Балтасар на миг отвернулся от горожан. Он заговорщицки улыбался, мол, Чичо, в высокую поэзию это не возьмут, так а я что? Для себя сочиняю, а? Para la buena gente[7] сочиняю я, вон, стоят, ухмыляются, что твои коты. За подобные песни можно и отхватить – от тех же упырюг – но как сладок подъём духа в загнанном и убитом городе!

      Ради этого стоит стоять здесь хоть десять лет каждый вечер.

      Но что-то мешается мне:

      Голова на плечах, ну а жопа в огне,

      Наточите ножик:

      Лучше всем без моей жирной рожи!

      2. Синий

      Я открыл глаза, а песня ещё отдавалась эхом где-то внутри головы. Нет, не так – скорее эхо песни или воспоминание, или настроение. Или не было никакой музыки, а было лишь бесконечное в кресло падение?

      Я потряс головой и вдруг с ужасом понял, что лежу. Отвественный из меня пилот, нечего сказать.

      Я попытался подняться.

      – Но-но, – сказали мне. Я повернул голову; правый глаз заныл, но не сильно. Я вдруг понял, что отёк с него спал, и обрадовался.

      Рядом со мной, боком ко мне был повёрнут стол. За ним сидел мой брат – звали его Фред, – и что-то деловито набирал на клавиатуре. Далее виднелись другие кушетки, перегородки, стеллажи и прочее такое.

      Конечно, медблок.

      – Резвый, –

6

Язык (исп., разг)