Истопник. Александр Куприянов

удержавшись, сунул в рюкзак. Понимал, что еще рановато. Сезон начинался в конце апреля – начале мая. На реке, по берегам, еще синели наледи, но таежные ручьи, впадавшие в Чёрт, уже шуршали камешками. Несли невидимые, но вожделенные золотинки.

      И самородки они тоже перекатывали.

      Косте не терпелось присесть на корточки где-нибудь в устье ручья, покачать осторожно лотком, смывая песок до тех пор, пока не обнажится шлих, мелкие черные зернышки. В шлихе золото. Дно у лотка шершавое, не ровное. Таким его делают специально, чтобы золотинки цеплялись.

      Сердце у Кости заходится…

      Вот же они, вот!

      Заблестели на дне лотка.

      Надо спешить. Золото любит фартовых.

      Но была и зупинка.

      Заусенец, который возникает на пальце. И болезненно цепляется всякий раз, что бы ты ни делал. Брал ли в руки плотницкий топор или нажимал на спусковой крючок ружья. Зупинка заключалась в том, что вернулся Костя не только к высоким отрогам, чистым ручьям и глубоким распадкам. И к самому белому, и к самому чистому в мире снегу.

      Он вернулся к тоннелю, из которого всегда тянуло холодом.

      Он вернулся к воспоминаниям.

      К баракам, сторожевым вышкам и к видениям сгорбленных зэков.

      С вороватыми глазами и скупыми движениями.

      Вороватыми-вороватыми – какими же еще!

      Только Сталинка, Говердовская, считала их невинно осужденными.

      За что и поплатилась.

      А командир Бамлага, генерал Френкель, и сам Костя думали по-другому. Скупыми движения заключенных были потому, что опытный зэк-сиделец бережет свое тело каждую минуту. Больше беречь его некому. Френкель сформулировал точно: «Любой заключенный нам нужен первые три месяца…»

      На Дуссе-Алине зэки жили подольше. Некоторые – по два-три года.

      В студенческой жизни Костя оказался чужим. А там, у тоннеля, среди овчарок, багульника и колючей проволоки, он был свой.

      И он был счастлив. Совсем недолго.

      Там он встретился со Сталиной Говердовской.

      Полюбил ее.

      И потерял.

      Эх-эх!

      Если бы можно было вернуться назад.

      Костин охотничий путик большой добычи не приносил. Но за нынешнюю зиму, небывало теплую и снежную, Костя добыл в кулёмки с десяток искристых соболей. Искусство установки самоловов, петель и кулёмок на зверька досталось ему тоже в наследство от отца. Как и охотничья собака.

      За лагерные и городские годы Костя опыта не растерял. Не пропил его в кутежах по блатхатам города юности. Так красиво Комсомольск называли тогда в газетах. Для кого-то он был городом юности.

      А для большинства – городом смерти.

      А еще он торопился по другой причине.

      Костя боялся рассветного часа, когда в тяжелом сумраке он ступал на тропинку, ведущую к порталу.

      Все чаще ему стало казаться, что зэки шагают следом. Они идут на огонь раздуваемого Костей костра.

      У зэков всегда так. Где огонек, там и