Хозяева прогоняют гостей. Артём Геннадьевич Медичи

жизнь. Мигнул – и погас. Конец. Ночь. Дня не будет. Прощай, отец. В этой истории нет счастливого конца.

      В какой истории? О чем она?!

      И вообще, зачем она стоит здесь, словно свидетель ночной трагедии, свидетель преступления… какого еще преступления? Ночь, отступи! Я не хочу, не хочу! Лансея! Проснись же, помоги мне! мама, что же ты…

      Лансея не просыпалась. Не хотела. Там, во сне, она сливалась в поцелуе с юным, но необыкновенно удачливым охотником, и первоцветы кружили голову, и небо было – самое синее из всех небес, и листья – самые зеленые, и даже дорожная грязь казалась вестницей теплых дней. Там, во сне, журчали ручьи, пели птицы, и рыжей Ланс, роглакской красавице, снова было восемнадцать лет.

      Риаленн прижала к себе голову остывающего Харста и невидящим взглядом проколола желтый лик полной луны в решетчатом окне. Потекли минуты, и каждая была вдвое длиннее предыдущей. Постепенно слезы унялись, и девушка замерла, вглядываясь в бледность ночного светила и прося помощи у тех, в которых никогда не верила.

      Сказка со счастливым концом.

      Это – твое милосердие, Луна?

      Риаленн обнажила зубы в улыбке, выжигая взглядом квадраты окна. Когда-то она умела так улыбаться… так, что волки наутек бросались…

      Волки?

      Прочь, рассудок. Ты только мешаешь. Пшел вон!

      Волки, серые лохматые звери с добрыми глазами; лист, имя которому – целая жизнь; лес, опушки, птицы, деревья… Жизнь. Хранитель Жизни.

      Хра-ни-тель.

      Безумный хохот Риаленн затопил дом охотника, и дрогнул далекий величественный лес, потерявший своего Хранителя, и март ночным ветром ворвался через открытую форточку в распростертые над мертвым охотником руки колдуньи, и лунный диск забился в истерике, вычерчивая на дощатом полу тень высокого узорчатого воротника.

      Она все еще смеялась, зажигая без огнива упавшую на пол свечу.

      Глава 3.

      Туман заклубился на дорогах Роглака причудливыми фигурами, в которых проступали черты неземных зверей. Он докатился и до дома охотника, в котором не было ни огонька: все спали. Даже Бурка, который выл до самой полуночи, выл с хрипотцой и скулил, и глядел в запертую наглухо дверь – даже он затих, словно смертельно устал от напрасных ожиданий. И – редкий случай! – не проснулся, когда из тумана донесся скрип и похрустывание. Кто-то шел по тонкому весеннему льду, ломая прозрачную пленку крепким сапогом двойной кожи.

      Не делают таких в Роглаке. Их вообще нигде не делают на приглядный торг: двойная кожа – обычное предпочтение завсегдатаев ночных дорог, воров и разбойников. Что хищного вида стилет, что широкий кинжал одинаково хорошо входят в складки материала, чтобы в подходящий момент нырнуть в лунный свет и остановиться у теплого горла незадачливого прохожего.

      Остынь-ка, мол.

      – Семпервивум, семпервивум, семпервивум… – донеслось из белой пелены. Незнакомец, очевидно, пытался петь, но туман искажал и глушил голоса: получалось однообразное завывание, что, впрочем, вполне подходило для