Женевьева спасает Париж. Книга первая. Екатерина Нигматулина

теллектуальной издательской системе Ridero

      Глава первая. Набережная Конти, тринадцать, стучащие ящики, и Марион никогда не опаздывает

      На набережной Конти, прямо напротив дома номер тринадцать с большими деревянными воротами, послышался стук. Если бы кто-то из случайных прохожих, возвращавшихся под утро домой, проходил в этот момент вдоль реки, то вряд ли обратил бы на стук хоть какое-то внимание. А если бы все-таки обратил и не списал услышанное на галлюцинацию, то, остановившись, все равно ничего не увидел бы и, пожав плечами, прошел бы дальше. Такие звуки в присутствии случайных прохожих не повторяются, почти никогда не повторяются, если, конечно, Гийом опять не заснул за пультом управления хаотичного движения Парижа. Но набережная была пуста, за исключением пары дремлющих на лавочке кошек. Марион обещала, что возьмет Гийома на себя, а она всегда держит слово, даже в очень жаркую погоду.

      Сена билась о каменные берега, тщетно пытаясь высвободиться не первую сотню лет. Ветер пинал пустую пластиковую бутылку по мощеной набережной в неизвестном направлении, а где-то вдалеке недовольно заворчали смертельно уставшие за век ставни. Город зевнул. Стук раздался снова, на этот раз громче и будто (нет-нет, верно, все же показалось) из большого зеленого ящика букинистов, висящего на набережной. Ящик, порядком загаженный пернатыми обитателями Парижа, был разрисован неразборчивыми знаками местных граффити, которые, если и имели какое-то секретное значение, то известное только лишь их импульсивному и, судя по отрывистым линиям, тревожному автору.

      Было пусто и тепло. В Париже уже третью неделю не переставая палило медное прованское солнце, словно обмотанное шипованными раскаленными проводами, и лишь ночи, такие, как сейчас, бесшумные и одинокие, приносили облегчение и давали возможность набрать полные легкие остывшего воздуха и затаить дыхание еще на один день испепеляющей жары.

      Стук послышался в третий раз.

      Худая полосатая кошка с ободранным левым ухом, спящая рядом, чуть подняла голову, приоткрыла сонные глаза, зашипела и, показывая всем своим видом, как ей не хочется вставать, все-таки лениво поднялась, выгнула спину и пошла прочь. От стучащих ящиков вряд ли стоит ждать чего-то хорошего, тем более добропорядочным кошкам и тем более в августе. Вторая кошка, полностью белая, не сдвинулась с места лишь потому, что оглохла пару лет назад от злой шутки одного вроде бы не злого мальчика и ничего не слышала.

      Дверца же ящика перестала стучать, немного приоткрылась и зависла в воздухе, будто кто-то, стоящий рядом, подхватил ее и придержал. Через мгновенье она поднялась еще немного, и из ящика показалась седая голова мужчины с кучерявыми волосами, в которых запутались клочки старых газет. Седая голова обернулась и прищурила и без того немного косящий левый глаз. Убедившись, что вокруг пусто, мужчина вырос из ящика и потянулся с таким удовольствием, что можно было подумать, будто пролежать в ящике ему пришлось добрых сто лет. Одет он был, честно говоря, престранно: черный длинный помятый плащ, когда-то белоснежная, а ныне пожелтевшая жилетка, блуза с жабо и цилиндр. На медных пуговицах на жилетке была изображена тонкая изящная ящерица, ползущая по шпаге, а на цилиндре толстым слоем лежала пыль.

      Если бы кто-то увидел мужчину впервые, то запомнил бы, вероятно, и вовсе лишь его густые размашистые облачного цвета усы, давно не стриженную бороду и треснувшее пенсне на золотой цепочке, которое он аккуратно поправил на своем прямом и почти идеальном носу. Мужчина положил руки на край ящика и ловко спрыгнул на землю, огляделся еще раз и, увидев, что ящик весь загажен не только, как это обычно бывает, чайками и голубями, но еще и разрисован граффити, поморщился и покачал головой:

      – Кошмар! Бордель! Варвары! Чаек в суп немедленно! Развел тут соглядатаев! Черт знает что с городом сделали!

      Голос возмущающегося очень ему подходил. Вы наверняка замечали, как иногда человек существует отдельно от голоса, а голос от человека. Это недоразумение природы совершенно не относилось к выросшему из ящика господину: голос у него был глубокий, как колодец, кинув камень в который, получаешь в ответ осязаемую тишину и гулкий всплеск.

      – Интересно, Фанни еще торгует у Нового моста и вернулся ли уже Жиффар? – вдруг сказал, отряхиваясь, господин.

      Мужчину, а нам давно пора с ним познакомиться, звали месье Матьяс. Один его глаз, как мы уже успели заметить, немного косил, а от нависшего века и вовсе выглядел закрытым, второй смотрел, наоборот, слишком широко. Месье Матьяс был худощав и хорош собой. В такого типа щегольски одетых профессоров точных и не особо точных наук влюбляются обычно все романтичные барышни лет семнадцати или восемнадцати, как, впрочем, и любого другого, гораздо более серьезного, возраста. Сколько лет месье Матьясу, понять было сложно, да и сам он, похоже, не особо с этим определился: может около пятидесяти, а может, чуть меньше или, напротив, чуть большк. Возраст в человеческом мире – наименее достоверная характеристика чего бы то ни было.

      – Ориентировка запаздывает, – пробурчал он. – В девятнадцатом веке все было гораздо быстрее.

      Он