Der Kamerad. Виктор Улин

первый мой вечер для постояльцев устроили караоке. В русском варианте: вероятно, ни у немцев, ни у голландцев, ни у поляков, эстонцев и прочих цивилизованных наций, заселивших наш ковчег, это неумственное развлечение не было в чести.

      Мои соотечественники один за другим выходили на сцену и пели дикими голосами одни и те же шлягеры. Это звучало даже не кичево, а пошло, но исполнители оставались страшно довольны собой – то есть техникой, обрабатывающей их несуществующие голоса – а слушатели хохотали и ревели от восторга.

      К тому времени я уже принял пару стаканов после ужина и сидел втроем с Сашей и его кореянкой: Кристиан к нашей компании не примкнул, мы даже еще не были знакомы.

      В какой-то момент я понял, что больше не в состоянии слушать звуковое кривляние и встал, чтобы пойти за следующей дозой.

      Пиноккио, у которого поток иссякал желающих, решил, что я собрался петь – закричал обрадованно, приглашая на сцену.

      То есть я тогда еще не знал, что это именно Пиноккио – просто обернулся на голос, зовущий ломаными русскими фразами. К туркам я относился хорошо, ни один из них за всю жизнь не сделал мне ничего плохого, даже с вредным барменом меня еще не свела судьба. А тощий востроносый парнишка так отчаянно махал руками, что я не мог противиться – почти твердыми шагами прошел к эстраде и довольно легко на нее взобрался.

      Обрадованный, аниматор сунул мне микрофон.

      Я отвел его руку, жестом попросил выключить акустику.

      Во внезапно обрушившейся тишине – столь полной, что слышалось падение капель воды с выключенной горки, которая находилась у противоположного конца бассейна – я встал на край сцены и распахнул объятия, как певец Муслим Магомаев на «Голубом огоньке» моего детства.

      У меня был сильный голос с нормальным диапазоном. В студенческие времена пели все и всё, только большинство моих приятелей работало под гитару. Я же, несмотря на старания, этим инструментом не овладел. Поэтому всю молодость просто совершенствовал свой голос, в результате мог петь и под аккомпанемент и в созвучии с другими, и чисто a capella.

      И сейчас, разведя руки, желая обхватить всех сидящих внизу – на самом деле балансируя, чтобы не упасть с высоты на бетон – я запел «Южную ночь», прекрасно подходящую под мой голос.

      – Эта южная ночь – трепет звезд, серебристо хрустальный,

      Эта южная ночь – душный пряных цветов аромат…

      – сладостно до судорог выводил я.

      На самом деле и я, и тем более автор слов, сильно грешили против истины. В Турции, как в любой жаркой стране, цветы экономили влагу и практически не пахли ни днем, ни ночью. А если все-таки пахли, то концентрировали аромат в такой малой окрестности, что уловить его можно было лишь коснувшись лепестков лицом.

      Но сама ночь существовала.

      Южная, темная, обещающая.

      И слова о пустом бокале и близости, которая была так близка – немудреные, они очень точно падали в душные души моих слушателей, распаленных этой ночью, югом, близостью друг друга, уже испытанной и обещавшей повториться.

      Ночь была черна,